«Если было бы страшно, то тогда чуваки добились своей цели». Иван Голунов — о деле Сафронова, известности и расследованиях

Иван Голунов занимается журналистикой больше 20 лет. В июне 2019 года, когда он работал спецкором «Медузы»* и писал расследования о Москве и похоронном бизнесе, его задержали на Цветном бульваре. Оказалось, что Голунову вменяют 228-ю — «народную статью» о сбыте наркотиков. Общественный резонанс, который вызвало дело Голунова, несопоставим ни с одним подобным кейсом в истории современной России. В поддержку журналиста, кажется, высказались все: от пропагандистов до музыкантов и политиков.

11 июня 2019 года, спустя пять дней после задержания, с Ивана Голунова сняли все обвинения, спустя год — осудили полицейских-исполнителей. Сейчас продолжается уголовное дело против заказчиков преступления, которые пока не известны широкой общественности. Последний год Иван работает в Shkulev Media Holding, где помогает журналистам из разных регионов делать расследования (так, на Е1.RU появился текст о том, как по всей стране обманывают покупателей в автосалонах и кто зарабатывает на этом целое состояние, а НГС выпустили проект о коттеджном поселке, где живут высокопоставленные силовики, в соавторстве с Иваном вышло недавнее расследование MSK1 про владельцев Тверской улицы в Москве).

MSK1.RU вспомнил с Иваном некоторые детали его громкого дела, обсудил то, как журналист справился с внезапной известностью, а еще поговорил о деле Ивана Сафронова и работе во время спецоперации.

«Не самое приятное дело на свете»

— Как вы сейчас воспринимаете дело Голунова — чувствуете удовлетворение или это уже превратилось в рутину?

— Следствие, очные ставки, суд, апелляция, гражданский иск… Нам всем кажется, что это быстрый процесс, а на самом деле нет. Только в кино могут в течение 40 минут провести прекрасное расследование. Рутина — не рутина. Мне важно, чтобы те, кто совершил преступление, были наказаны. Сейчас вступил в законную силу приговор исполнителям — это заняло почти три года. Будем надеяться и верить, что очередь дойдет и до заказчиков.

Так как я являюсь стороной обвинения, я считаю, что обязан принимать участие в процессе на всех его стадиях. Однажды я был присяжным заседателем в суде, и меня очень удивило, когда потерпевшие пришли только выступить перед судом, а всё остальное происходящее их не интересовало. Опираться только на адвокатов мне кажется неправильным. Хотя я чувствую себя довольно уверенно со своими защитниками — Сергеем Бадамшиным и Олегом Елисеевым. Когда какие-то посторонние люди пытаются мне рассказать, что в моем деле всё совсем по-другому, что меня в чем-то убедили, мне становится смешно. Я все материалы уголовного дела знаю почти наизусть.

— Насколько сильно делу помогло то, что его очень широко обсуждали и продолжают вспоминать? Уже нет этой общественной поддержки?

— Мне всегда хочется верить в хорошее. И не хочется верить, что ой, тут есть какая-то огласка, поэтому давайте мы это всё повнимательней рассмотрим. Нет. Ты не можешь следить постоянно. Можем вспомнить миллион резонансных дел и спросить, что с ними сейчас происходит. Вы, наверное, тоже про это ничего не знаете. Люди следят за какими-то важными моментами, при том что многие не следят вообще ни за чем.

— Получилось ли привыкнуть к контексту дела, смириться с тем, что вам приходится этим заниматься?

— Я, конечно, могу в этом не участвовать, но я чувствую, что это моя обязанность. У меня есть долг перед теми людьми, которые меня поддерживали в сложной ситуации и требовали справедливости. И добиться справедливости в этом деле — это то, что лично я могу сделать.

Да, наверное, не самое приятное дело на свете. Но когда человек совершает преступление, он должен понести за это наказание. Меня учили так.

— Вера в то, что справедливость восторжествует, осталась такой же, какой была два года назад?

— Остался ли я идеалистичен? Да, остался. Я всегда стараюсь верить, что всё будет хорошо.

— Когда я смотрел фото и видео из суда, меня очень впечатлило то, как вас поддерживали люди, в том числе Галина Тимченко (учредитель и бывший главред «Медузы»*. — Прим. ред.). По мне, так в этом было много надежды, а вы говорили: «Никогда не думал, что побываю на собственных похоронах». Почему?

— Вы приходите в зал суда из конвойного помещения, в наручниках, вам дают кучу каких-то бумажек и говорят: «Это рекомендательные письма, поручительства, отбери, чтобы не повторялось». Я читаю: «Он был хорошим человеком...» Условно говоря, «некрологи» от каких-то разных людей, от моих соседей рекомендательное письмо.

И там совершенно разные люди были, и это меня растрогало, давайте скажем так.

— На суде после тяжелого стресса эмоциональная речь Тимченко стала для вас опорой?

— Всё в совокупности стало опорой. Было ощущение, что мы вместе — единый монолит. Был жаркий июнь, в помещении было душно, а сотрудники суда суетились и плотно закрывали окна. Но даже в такой изоляции я слышал крики поддержки с улицы — там стояли сотни людей. Честно, это что-то невероятное, я даже заплакал.

В «Медузе»* были внутренние конфликты, и люди, которые полгода вообще не разговаривали друг с другом, начали мгновенно со всеми общаться. Пришли и сказали: «Какая нужна помощь? Хотите, будем заметки редактировать, хотите, будем писать что-то?» Хотя до этого заявляли, что на дух друг друга не переносят.

— Вы сейчас работаете в «Медузе»*?

— Из соображений безопасности, все, кто работает сейчас в «Медузе»*, находятся за пределами России. На момент принятия этого решения у меня еще шел судебный процесс. Мне нужно было оставаться здесь.

«Я хочу быть медиа в отрасли, где у меня есть экспертиза»

— Один из важных итогов дела Голунова — повышенное внимание к уголовным преследованиям по статье 228 о сбыте наркотиков. Вы продолжаете уделять внимание этой статье?

— Это все-таки довольно далеко от меня, поэтому нет. С другой стороны, бывают странные истории, которые конкурируют с такими же странными историями, но на другие темы. Есть текст, который пока не увидел свет из-за разных событий. Он должен был появиться в начале марта.

Когда я изучал судебную практику по 228, общался с экспертами, я увидел, например, что суд стал чаще возвращать на доследование уголовные дела. Мне часто говорят: «Тебя реабилитировали, такого просто не бывает». Но это не так. Я знаю как минимум две недавние истории, когда люди, обвиненные по наркотическим статьям, добились реабилитации. Многие обстоятельства указывали, что эти дела были заказными, один человек отсидел почти год в СИЗО, но в итоге был реабилитирован. Но это был год постоянной борьбы и доказывания, и люди добились справедливости. К сожалению, большинство людей не хочет вникать и добиваться, а хотят какую-то волшебную кнопку. Спрашиваешь у людей: давайте я узнаю какие бывают хорошие адвокаты в вашем городе? А мне отвечают: вы не поняли, нам не нужен адвокат, у нас уже есть государственный, нам нужно чтобы мужа отпустили.

На одну из таких историй я как журналист потратил кучу времени: работал, как следователь, раскапывал факты, некоторые из которых стали частью уголовного дела. После реабилитации человек запретил мне опубликовать эту историю.

Было очень много историй, когда меня пытаются обмануть. Говорят, вы поверьте нам на слово, а документы показывать не хотят. И в целом тема наркотиков всегда была от меня далека. Даже произошедшая со мной история, не увлекла. Я слишком поверхностно знаю о ней, а разбираться в химических соединениях, способах сбыта и так далее я совсем не хочу.

Не знаю, стало ли закладок больше, или я просто стал на это обращать внимание. В любом случае заниматься проблемой наркотиков должны эксперты, нужно изучать, как устроен наркорынок, я не нашел в себе интереса для этого погружения.

— Поменялись ли темы для расследований, которые вы выбираете?

— Из-за судебных дел, нельзя сказать, что я в таком же объеме пишу расследования, как и раньше. У меня довольно много другой работы. А темы в целом не изменились. Некоторые из них находятся буквально под ногами. История про лифты, например: раньше у меня к ней был какой-то личный интерес (речь о расследовании Ивана Голунова для телеграм-канала «Беспощадный пиарщик». — Прим. ред.). Или приходит в региональные редакции Городских порталов много однотипных писем о том, как люди покупали машину — дешевую и хорошую, а в итоге купили какую-то ужасную в дикий кредит. Стало интересно, как это всё устроено.

После своей истории я стал интересоваться деталями работы полиции, с которыми я столкнулся. Было несколько частей расследований про систему «карманных» понятых, история с понятыми (речь в том числе о расследовании «"Я свидетель!" Кто помогает полицейским фальсифицировать уголовные дела за наркотики», которое в 2021 году написали Алеся Мароховская* и Иван Голунов. — Прим. ред.). Эти 400 человек больше не участвуют в следственных действиях в качестве понятых.

Все начали обращать на это внимание. Где-то кто-то может спросить — а что это у вас понятые в пяти делах одни и те же? Суды стали более внимательно к этому относиться. И меня этот результат вполне устраивает. Нужно ли, чтобы об этом говорили на шоу Владимира Соловьева? Возможно, но меня туда звали только на обсуждение только каких-то политических тем, что мне совсем не интересно.

— Я не про медийность у Соловьева, а, скорее, про то, что бороться против несправедливости легче, когда за тобой 100 тысяч человек, а не когда ты один. Это некий вес, другой диалог…

— Медийный ресурс — это когда вы в телеграм-канале выкладывается фото меню из «Макдоналдса» и считаете лайки, репосты и всё такое? Копируешь чужую информацию, постишь мемасики или высказываешь свое мнение по модным трендам текущей повестки?

На мой взгляд, медийный ресурс требует и ответственности. Я бы мог не задумываясь, не проверяя, постить все истории по 228 и полицейскому беспределу, которые мне присылают. Но это серьезные истории, которые могут кардинально изменить жизнь человека. Я могу не разобравшись написать «полицейский беспредел», а потом выяснится, что кто-то решил использовать меня, чтобы свести с человеком какие-то личные счеты. Для меня это будет катастрофа.

Может быть, у меня старомодная привычка, но я отвечаю за всю информацию, которую публикую. Для этого мне нужно всё досконально проверить, выслушать аргументы всех сторон — это занимает больше времени, чем запостить мемасик из интернета. Чтобы быть медийным ресурсом, ты должен быть специалистом в той области, о которой ты пишешь.

Я довольно неплохо разбираюсь в похоронном бизнесе, вижу какие-то проблемы. Ко мне часто обращаются за консультациями на эту тему. Выясняется, что те, кто должен быть специалистами, знают об этом хуже, чем я. Происходит много новостей, выясняется, что многие факты, которые я считал очевидным, неизвестны другим участникам отрасли. Я осознал, что просто складирую эти знания в себе, хотя, на самом деле, они были бы интересны другим, поэтому я хочу сделать отраслевое медиа о похоронном рынке, раз я так много знаю об этом.

Я хочу быть медиа в отрасли, где у меня есть экспертиза. К счастью или к сожалению, в «похоронке» и каких-то других моих отраслях почему-то моя экспертиза считается признанной.

— Не страшно ли сейчас делать расследования? Продолжать заниматься темой ритуального бизнеса?

— Во-первых, я говорил, что события июня 2019 года не связаны с моим расследованиями про похоронный бизнес. У меня было много других расследований. Не хочу углубляться в это подробно. Надеюсь, следователи всё расскажут сами.

Во-вторых, а почему должно быть страшно?

— Кроме экспертизы в похоронном бизнесе, вы же еще эксперт в том, как делать расследования?

— Да, и мне с этим проще… У меня тоже в этом есть некоторая экспертиза, и я ей делюсь. Я всегда много ездил по России с тренингами для региональных журналистов. Последний год я работаю с Shkulev Media Holding, где помогаю журналистам из разных регионов делать расследования, учу работать с различными базами данных. Это помогает улучшать заметки, узнавать больше информации.

— По вашему ощущению, после начала специальной военной операции стало ли больше тем для расследований?

— Появились темы, связанные со [спецоперацией] — это сейчас «мейнстримные» темы в области расследований. Но в то же время у многих чиновников появляется соблазн и желание, скрываясь за этим, провести прекрасные темные делишки. Думаю среднестатистическому коррупционеру формата директора ЖЭКа или «распильщику» на подрядах очень круто, если на него никакие журналисты не обращают внимания и бегут заниматься расследованием про первых лиц.

Существует много прекрасных тем для расследований, которых все избегают. Про ЖКХ, про общественный транспорт. Например, про ту же самую «похоронку»... Была клевая волна после моей истории, когда порядка 30 разных региональных сайтов, в том числе Городские порталы, сделали расследования про то, как у них устроен похоронный бизнес. Хочется, чтобы журналисты рассказывали [свои истории], а не только перепечатывали тексты из федеральных медиа.

Но это все-таки тема, косвенно касающаяся похоронного бизнеса. Тема про [спецоперацию], в которой, наверное, больше всего интересно, сколько погибло людей, а не как их захоронили.

«Что такое любовь к Родине?»

— Вернусь в 2019-й, потому что это был год, когда я поступал на журфак и мое восприятие журналистики сформировалось на основе дела Голунова. Было ощущение цеховой солидарности, общего единения… Это было исключение из правил, а на самом деле не так?

— Вы имеете в виду, почему такого больше не происходит? В моем деле сложилось много разных факторов, даже я знаю далеко не всё. А в деле, например, Ивана Сафронова, чуть сложнее.

Довольно сложно выстроить диалог или еще что-то, потому что ты знаешь только о факте: человек арестован. Ты не знаешь никаких подробностей, не можешь дальше это анализировать, сложнее задавать вопросы и требовать ответов. Даже сейчас, когда происходит процесс по делу Ивана Сафронова, мы тоже не знаем никаких подробностей. Только те факты, о которых говорят адвокаты. А они также сдержаны подпиской о государственной тайне, даже не подпиской о неразглашении!

А знаете, как много людей — правда, с Первого канала немного, с ВГТРК больше — писали сообщения в поддержку моего дела?

— То есть я на своем максимализме не обманываюсь в том, как я вижу журналистское комьюнити в России?

— А продавщицы или чиновники — единое комьюнити? История, которая меня поразила: в Забайкалье против главы одного района завели уголовное дело. И главы всех 17 сельсоветов, которые входят в район, сказали: «Всего доброго, сами управляйте тут этой халабудой. Мы вам делаем одолжение работая в муниципальной власти без бюджетов, за копейки, а вы на нас уголовные дела заводите!» Это комьюнити или не комьюнити?

— Ну, это похоже на комьюнити.

— Когда у тебя есть какая-то проблема, ты объединяешься, как и в деле Ивана Сафронова. Хотя вот в деле Сафронова мы немного разделились с Алексеем Анатольевичем Навальным и почему-то в этом разделились с журналистами.

Краткое содержание предыдущих серий: Арестовали Ивана Сафронова. Было еженедельное шоу Алексея Навального, где он довольно нелицеприятно высказался об Иване Сафронове, сказав, что он никакой не журналист, а просто пиарщик «батута» (имеется в виду корпорация «Роскосмос»: ее глава Дмитрий Рогозин в 2014 году предложил США доставлять космонавтов на МКС «с помощью батута». — Прим. ред.).

А до этого там работал его отец, Иван заменил отца, который трагически и загадочно погиб.

Потом случилась история с газетой «Коммерсантъ»: когда вышла заметка за подписью Ивана Сафронова, ее потребовали снять, удалить, уничтожить, съесть в шредере, чтобы никто никогда ее больше не видел и не вспоминал. После весь отдел политики «Коммерсанта» ушел в знак солидарности, а Ваня Сафронов ушел в газету «Ведомости» и проработал там около года (до прихода новых владельцев. — Прим. ред.)

Он на встрече (с новыми владельцами «Ведомостей». — Прим. ред.) написал заявление об увольнении и подумал, что, наверное, нужно заняться чем-то другим, если невозможно заниматься журналистикой, и попробовал поработать с новой стороны. И целых два или три месяца проработал пиарщиком «Роскосмоса». Не знаю, хорошо это или плохо, но тем не менее это не дает никакого права говорить, что это никакой, блин, не журналист, а лишь пиарщик «батута». Мне кажется это несправедливой оценкой Ивана Сафронова.

— А вы чувствуете некую причастность к делу Сафронова? Голунова получилось отстоять, а Сафронова не получилось.

— Конечно. Как минимум Иван — журналист. Это дело напрямую связано с журналистикой, и это дело важно для журналистского сообщества. Он был задержан ровно через год и месяц после моего дела, что порождает у меня флешбэки.

— Так много говорили о деле Сафронова и так немного — про массовые закрытия СМИ… Почему никто даже не пытался отстоять ни «Эхо Москвы», ни «Дождь»*, ни «Новую газету»?

— Слушайте, против лома нет приема. Как вы отстоите издания, когда вам говорят: «Ой, мы тут вас заблокировали, нам некогда объяснять почему». Такая же история, как с делом Ивана Сафронова. Как вы будете отстаивать и что-то делать, когда вам не называют причины и вы не понимаете почему?

— Я понимаю, что вы патриот и любите Россию, но вы не думали уехать?

— Что такое патриотизм и что такое любовь к Родине? Это очень абстрактно. Одна из моих самых дурацких заметок — это заметка про какой-то соцопрос о патриотизме. Я не понимаю, что это такое. Я живу в своем городе, в своей стране, задаюсь какими-то вопросами о происходящем вокруг меня, понимаю, что говорят за соседним столиком.

Жизнь, которая происходит в другой стране, — это жизнь из телевизора. У нас разный менталитет, национальные привычки, мне дискомфортно от того, что я не понимаю, о чем разговаривают официантки.

Где и кому я это буду рассказывать и зачем? Непонятно.

Я здесь понимаю, что я делаю, зачем я это делаю и почему. Сидеть в прекрасной Португалии и рассказывать о московском бордюре оттуда, это тоже какой-то [странный] формат. В том числе, потому что я много общаюсь с коллегами, знаю всё о деформациях восприятия действительности.

— Вы решили остаться в России.. Однако не у всех такая же позиция, многие ваши коллеги, например, уехали. Вам тяжело воспринимать их отъезд?

— Не очень понимаю, почему я должен тяжело воспринимать переезд журналистов в другую страну? Из-за того, что уехали знакомые? Раньше я мог погулять с ними и с собаками, а теперь не могу. Но это никак не связано с тем, что они журналисты или не журналисты. Но когда люди говорят, что больше не хотят заниматься журналистикой, это я воспринимаю, правда, тяжело.

— А про вас лично, скучаете?

— Я чувствую, что кто-то уехал, но это только фигура речи. В современном мире большую часть времени мы все-таки общаемся друг с другом в мессенджерах, телефонах, и в этом плане не важно, где находится человек: в соседней комнате или за несколько тысяч километров. Это странный вопрос, скучаю ли я. Это неприятно. Еще неприятно, что «Медуза»* находится в Риге, а не на Даниловской мануфактуре. В «Медузе»* работает 30 человек, а не 120, как в «Ленте».

Но, например, я не принимаю и не могу жить без этих людей, что делать, как быть? А куда дальше идет эта эмоция, она на что-то влияет?

— Если ее не прожить, а загасить, то это может потом вылиться во что-то неприятное.

— Отчасти мой [судебный] процесс был про то, чтобы «прожить», а не «загасить». Я делаю то, что от меня зависит, и то, на что я могу повлиять. Вероятно, в моем деле изначально была концепция «мы вашего мальчика отпустили, вы наших тоже не трогайте». Если смотреть с этой концепции, то, наверное, это действительно было про «загасить», а не «прожить». Нет, было совершено преступление, значит, должно быть наказание.

— Вы рационализируете переживания.

— Может быть, это свойство моего характера. Может, это какое-то мое личное свойство…

К примеру, можно попробовать рационализировать историю с медиаресурсом. Допустим, я решил его использовать и пойти в муниципальные депутаты или депутаты Мосгордумы…

— У Собчак была идея, чтобы вы Мосгордуму пошли.

— Чтобы что?

Слушайте, во время муниципальных выборов проходили митинги, люди кричали: «Выбирай!», «Допускай!» И чем это всё закончилось-то? Когда это была актуальная тема, я зашел и во всех знакомых мне округах посмотрел, как там дела. Выяснилось, что там какие-то люди, про которых я вообще [ничего не знаю], что по месту проживания, что по месту прописки… Вы вообще откуда все взялись-то?

Потом выяснилось, что когда их спрашиваешь, а что они делают, они отвечают: «Ой, да мы ничего не можем сделать, нет никаких полномочий, поэтому ничего и не делаем». Это странная история, зачем тогда нужны были эти митинги и лозунги? Мне кажется, потому что нужна какая-то маленькая локальная победа, а дальше мы делать ничего не будем.

А что я буду делать в Мосгордуме? Я, конечно, может быть понимаю, что могу там сделать и есть там хорошие люди. Например, Даша Беседина, у нее своя повестка, и она мне нравится. Или депутат Тимонов, который работает в далеких от меня округах, но вызывает симпатию. А вот мой депутат — Наталья Метелина — это вообще кто? Я знаю про нее, но она никак себя не проявила в округе.

— То есть для вас важно конкретно понимать…

— Что я делаю, зачем и почему я это делаю. В случае с «давайте вы будете депутатом» у меня нет понимания этого.

— Насколько я знаю, когда вы приезжаете в какой-то новый для себя регион, вы всегда стараетесь «откопать» что-то интересное. Есть что-то, что вы нашли, например, во время работы в Городских порталах?

— Я вам уже рассказал удивительную историю про солидарность чиновников. Или, например, была история о том, как журналист написал заметку про депутата, а депутат пошел и убил журналиста, немножко подрасчленил, немножко подразбросал и так далее. Никто из нас же не знает про эту историю.

Происходит много всего за пределами модных трендов. Поэтому всегда интересно, как это всё устроено на самом деле.

— Вы как-то говорили: «Я не совсем могу делать то, что хочу». В чем вы себя ограничиваете?

— Я уже сказал, что есть какие-то внутренние ограничения. Я не готов высказывать свое мнение по широкому кругу вопросов. Есть какие-то внешние ограничения, связанные, например, с расследованием уголовного дела.

— Вы вообще чувствуете себя в безопасности?

— Это сложный вопрос. Что такое «чувствовать себя в безопасности»? Тревожно ли мне в каких-то ситуациях? Тревожно, как и всем нам. А в каких-то ситуациях не тревожно.

Нельзя сказать, что я в полной мере компетентно готов оценить уровень своей безопасности, потому что нам известен случай, когда эти угрозы я пропустил. Тут было бы самонадеянно говорить, я в безопасности или я не в безопасности. В зависимости от ситуации.

— Когда вы последний раз чувствовали себя в безопасности?

— Прямо сейчас.

*«Медуза», «Дождь», Алеся Мароховская и Таисия Бекбулатова внесены Минюстом РФ в реестр СМИ-иноагентов.