От побоев и изгнания джиннов до похищения силовиками: кто и как вызволяет жертв домашнего насилия на Кавказе

Алия (имя изменено. — Прим. ред.) жила на Северном Кавказе. Все ее дела и планы строилась вокруг семьи и работы, но не в привычном для многих смысле. Работа — единственная причина, по которой девушку вообще выпускали за пределы дома. Все заработанные деньги она отдавала родственникам и ничего не могла оставить себе. А за закрытыми дверями ее избивали, унижали, требовали носить хиджаб и следовать религиозным обрядам.

Это не исключительная история домашнего насилия на Кавказе. Недавно 28-летняя Марина Яндиева из Ингушетии заявила, что столкнулась с преследованием после того, как сбежала от домашнего насилия. По словам девушки, последние семь лет она жила в заточении. У нее забрали паспорт, родственники запрещали ей выходить из дома без их согласия и угрожали убийством чести в случае ослушания.

О том, как женщины на Северном Кавказе подвергаются домашнему насилию и как могут спастись от него, MSK1.RU поговорил Александрой Мирошниковой, пресс-секретарем «Кризисной группы СК SOS», которая помогает пострадавшим в этом регионе.

— Почему вы раскрываете часть историй ваших подзащитных, им это не вредит?

— Есть два случая. Один — это когда просто нет другого выбора. Поскольку это кризисная ситуация, у нас могут закончиться инструменты влияния на нее в каком-то юридическом поле, например. И нам остается рассчитывать на то, что огласка поможет разрешить ситуацию. Так было с четырьмя сестрами из Дагестана. Это один из самых известных наших кейсов, который никогда не должен был стать публичным. Девушки не планировали рассказывать свою историю. Хотели разойтись с родственниками на относительно мирной ноте. Эти четыре девочки из Дагестана стали медийными просто потому, что они застряли на границе. И только благодаря огласке, когда журналисты и обычные люди звонили на границу, спрашивали, почему тех задержали, удалось им помочь.

Адвокат была с девочками всё время, но ее ссылки на законы и попытки объяснить, что девушек держат незаконно, не работали.

— Из непубличных историй, кто к вам недавно обращался?

— Одна девушка уехала из республики, потому что муж с ней очень несправедливо обращался. Она была замужем, работала, но все деньги отдавала ему. Он заводил любовниц, бил ее, у нее зафиксированы побои. И несмотря на это, она сказала, что ее больше всего обижало, когда он плохо говорил либо про нее или про ее маму. Вот это ее больше всего оскорбило.

Это то, что кажется неочевидным на фоне других страшных вещей, которые с ними происходят. Как будто девушки привыкают к побоям, и весь этот ужас осознают уже после того, как уезжают из республик. Но слова иногда их ранят гораздо сильнее.

— Вы не узнавали, почему для них оскорбления кажутся хуже побоев?

— Я не получила однозначно ответа на этот вопрос. Конечно, и избиение для них тоже будет фактором для побега. Ну вот почему-то иногда они очень болезненно вспоминают эти моменты, когда их как-то унижали словесно, что-то им плохое говорили. И они сами, наверное, не могут объяснить, почему это так глубоко запало им в сердце, почему это их так ранило.

— Насколько распространено женское обрезание на Северном Кавказе?

— В некоторых мусульманских странах эта практика запрещена, ведь это не совсем религиозное действие. И многие религиоведы говорят, что для Северного Кавказа это не совсем типично. Чаще это делают в южных мусульманских странах. И, скорее, женское обрезание на Северный Кавказ пришло с ростом исламизации, когда более радикальные течения стали здесь распространяться. Опять же, ввиду отсутствия какого-то контроля. Более радикальным течениям проще контролировать людей, которые более религиозные и склонны к тому, чтобы следовать любым навязанным обрядам.

Условно есть Дагестан, и в Махачкале об этой практике почти не слышали. Если сказать женщине, которая всю жизнь прожила в Махачкале, о том, что такое бывает в республике, она будет несколько удивлена. При этом в некоторых дагестанских селах это распространено настолько, что там как бы даже не принято, если девочка не обрезана.

— Его делают, получается, нелегально?

— Обрезание делается плюс-минус подпольно в селах, не в клиниках. Это больше бытовой обряд. Его могут делать и родственники, но в основном это всё же какие-то условные «специалисты» в семье, вроде тех же баб-повитух, которые этими занимаются.

— Когда на Кавказе из людей выгоняют «джиннов», это что означает?

— Так обычно называют демонов. Это достаточно архаичная практика. Звучит абсолютно абсурдно для образованных людей, но это очень распространенная вещь на Северном Кавказе. У нас чуть ли не каждый подзащитный через это проходил. Разнятся лишь методы. Где-то ты просто сидишь с полотенцем на голове, пока тебе читают Коран. Сравнительно безобидная вещь. В других случаях это насильственная практика, где человека бьют палками, наступают ему на горло и так далее. Это связано, скорее всего, со снижением уровня образования в республиках Северного Кавказа.

Двое наших подзащитных, Магомед Асхабов и Элина Ухманова, прошли через конверсионную терапию, когда их пытались «вылечить» от неправильной ориентации. Родственники отправляли их в реабилитационный центр, чтобы из них изгоняли «джиннов».

— Отношение к женщине как к вещи — это типично для Северного Кавказа?

— Это не совсем в культуре Северного Кавказа. Все республики очень разные. Я бы не сказала, что хоть в одной из них, в их культуре, есть составляющая, что можно так обращаться с женщиной. И в целом жители республик, наоборот, гордятся или гордились своим трепетным отношением к женщинам. Но за последние годы ситуация стала гораздо хуже, и как будто ухудшается. Я не могу сказать, с чем это точно связано.

Возможно, из-за попустительства федеральной власти. На Северном Кавказе в целом не соблюдаются российские законы. В этом виноваты в том числе федеральные власти и федеральные правоохранительные органы, которым неинтересно следить за соблюдением этих законов. Они покупают у местных властей лояльность, чтобы эти республики сидели и не отсвечивали. Когда нужно, они отправляют нужное количество мобилизованных на специальную военную операцию.

А местной власти, в свою очередь, выгодно такое отношение к женщинам и в целом жителям республики, потому что они могут делать всё, что хотят.

Это не вопрос культуры. Если бы аналогичная ситуация была в другом регионе России, там бы тоже обострились локальные проблемы.

— На Северном Кавказе вообще безопасно идти в полицию снимать побои или девушкам даже не стоит этого делать?

— В основном все-таки боятся. Это, во-первых, осуждение. У тебя есть семья, реши эту проблему там, зачем ты приходишь с этим к большим людям? Плюс очень часто накладывается и то, что это небольшие сообщества, где все друг друга знают. Есть вероятность, что у мужа или у родителей есть какие-то связи в полиции, и ничем хорошим такой визит не закончится.

Если мы говорим про молодых незамужних девушек, которые живут с родителями, то вероятность того, что полиция послушает их, а не родителей, крайне низкая.

— Сколько времени занимает процесс спасения человека на Северном Кавказе?

— Бывают совсем критические ситуации, когда девушка обращается и говорит, что ее скоро убьют. Тогда нужно ее срочно спасать, и это занимает меньше времени. А когда у девушки есть возможность выходить на связь только раз в день в определенное время, работа занимает больше времени, так как и на обсуждение всех деталей его нужно больше. В целом подготовка может занимать от пары недель, что бывает редко, до нескольких месяцев.

— Как устроена система шелтеров и хватает ли места, чтобы всех разместить?

— Есть кризисные квартиры, где люди могут временно пожить. Иногда возникают ситуации, когда шелтеры переполнены. Но это все-таки шелтер, а не постоянное размещение. Есть нехватка именно ресурсов человеческих или каких-то именно эвакуационных, нежели чем нехватка мест в шелтерах.

— Сколько человек может там находиться?

— Это зависит от того, сколько человеку нужно времени, чтобы получить документы и уехать. Или от того, когда человек встанет на ноги и сможет сам как-то себя обеспечивать. У нас есть определенный срок — мы приезжаем, говорим, что у тебя есть вот столько-то времени, пожалуйста, найди за это время работу и жилье.

Понятно, что некоторые люди долго жили в изоляции. Мы в целом лояльные и всегда идем навстречу. Но, конечно, стараемся делать так, чтобы люди как можно быстрее становились самостоятельными и интегрировались в жизнь в новом регионе или стране.

Причем обычно мы стараемся делать так, чтобы люди все-таки оставались в стране. Им так проще освоиться: они знают язык, их образование (если оно есть) подходит для того, чтобы найти работу. Можно легко влиться в общество, найти друзей, окружение новое.

Но, к сожалению, сейчас мы фиксируем, что у нас всё меньше и меньше возможностей оставлять подзащитных внутри России. Почти у каждого есть риски, при которых лучше бы из страны уехать.

Мы объясняем людям, что это не какой-то сказочный вариант, это тяжелый путь. И многие предпочитают остаться в России, даже если у них есть риски.

Тут показателен случай Седы Сулеймановой, которую уже пытались похитить, и ей предлагали уехать из страны. Она рассматривала этот вариант, но Седа уже здесь освоилась, у нее был молодой человек. Девушка хотела остаться тут и осталась, хотя ей это стоило многого.

И даже если мы будем уговаривать человека, что, мол, нужно уехать, он уедет и столкнется с жестокой реальностью. Нужно будет учить язык, искать работу, интегрироваться. Это очень тяжело, поэтому важно, чтобы у человека у самого была мотивация через это всё проходить.

— Стало ли за последние два года сложнее помогать людям убежать за рубеж?

— Конечно. У нас и раньше были сложности с некоторыми подзащитными, которым нужно было срочно уезжать, чтобы за сутки-двое покинуть Россию. А у них нет загранпаспортов или подходящей визы, а ждать мы не можем.

Сейчас еще хуже, потому что получить визу россиянам стало тяжелее, срок ожидания увеличился и количество доступных маршрутов сократилось. Приходится возить подопечных какими-то окольными путями. Всё это осложняет процесс эвакуации.

Плюс события в мире не способствуют снижению количества беженцев. Оно постоянно растет из-за войн, климатических кризисов. Разумеется, с ростом числа беженцев каждому из них из любой страны становится сложнее получить гуманитарную визу или убежище.

— А вам как правозащитной организации стало сложнее существовать, если не считать статус иноагента?

— За последние полтора года мы пока что не получили поддержки от правовых структур. Я не подразумеваю такую помощь, чтобы они завели дело, довели его до конца, что-то расследовали, наказали преступников. А элементарно, если чеченская полиция, например, присылает запрос на какую-нибудь чеченскую беглянку в Москву и Петербург, чтобы местные сотрудники полиции хотя бы не велись на это — не тащили девушек без внятных документов в Чечню.

Нужно сначала получить определенный пакет документов из Чечни, включающий в себя приказ о приводе и заявление о возобновлении уголовного дела или что-то подобное. Обычно этих документов нет, нашим адвокатам их никогда не показывают.

С девушками такое происходит регулярно — их отвозят обратно в республику как подозреваемых по какому-то делу, а потом это дело испаряется или же они оказываются просто свидетельницами. То есть туда их везли как подозреваемых, это оправдывало то, почему их туда отправляют. А потом они вдруг становились свидетельницами, которых просто опрашивали за 30 минут и отдавали родственникам, а никакого дела на самом деле-то и нет.

Ранее MSK1.RU рассказывал историю 23-летней студентки из Кемерова Веры Пехтелевой. Девушку убили в январе 2020 года. Она пришла в общежитие на Ленинградском проспекте к своему бывшему Владиславу Канюсу, чтобы забрать вещи после расставания с ним. Ночью соседи услышали крики о помощи и позвонили в 112 — они сделали по меньшей мере семь звонков с просьбой прислать наряд полиции, но на вызов никто не приехал. Когда дверь квартиры вскрыли, выяснилось, что девушка мертва. Накануне стало известно, что ее убийца был помилован. Наши коллеги из NGS24.RU рассказывают, как родители убитой 23-летней студентки из Кемерова отреагировали на случившееся, и вспоминают, что случилось с Верой.