«Рассчитывайте только на себя»: юрист фонда «Русь сидящая»* — о пытках задержанных, ошибках при мобилизации и будущем России

Алексей Федяров — юридический менеджер фонда «Русь сидящая»*, предприниматель и писатель. За свою жизнь он успел разглядеть правоохранительную систему со всех сторон: работал следователем в прокуратуре, отбывал наказание в колонии, а теперь занимается правозащитой.

Что делать с нарушениями военкомов? Как заключенные реагируют на мобилизацию? В чём главная проблема российских силовиков? Об этом он рассказал в большом интервью проекта «Москва — Россия?» главному редактору MSK1.RU Оксане Маклаковой.

— Хотела у тебя сразу спросить как у человека, работающего с законом, с чем связана масса нарушений, которая поступает сейчас на горячие линии и к нам в редакцию? Это некорректно прописанные нормативные акты или их неправильная трактовка?

— Понимаешь, у нас происходит создание какого-то имитационного порядка, порядка, который как бы говорит тебе: «Смотрите, у нас есть закон». Если мы сжигаем Жанну д'Арк, мы сжигаем ее по результатам суда. Есть дело, есть следствие, обвинительное заключение, есть судебное рассмотрение, есть приговор.

Для того чтобы из нормального правоприменения сделать легалистическое (формальное, в котором каждый случай не рассматривается индивидуально. — Прим. ред.) правоприменение, нужны как минимум два фактора. Для начала правила должны быть максимально размытыми, ты должен иметь возможность любое правило толковать так, как тебе надо.

Это получилось: Уголовный кодекс размыт максимально. По крайней мере, размыты все нормы, касающиеся экстремизма, терроризма, все нормы, которые касаются высказываний, мнений. Они оценочные.

Мнение можно высказывать свободно, любое, если оно не в оскорбительной форме. Тем не менее эти нормы созданы. Когда законодательство сделало свое дело, дальше вступает управленческая машина, которая реализует это всё на практике. И если законная база худо-бедно с очень слабой юридической техникой уже имеется, то исполнительная машина справляться перестала. И это можно экстраполировать на все правовые процессы. В том числе на историю с мобилизацией, на историю с ковидом, которая была.

— Cейчас думаем: «Ой, а помните, как было здорово, когда была проблема с ковидом».

— У тебя была проблема с фурункулом на ягодице, ты из-за нее переживал, сидеть не мог. А потом другую ягодицу оторвало крупнокалиберной пулей, и ты забыл про фурункул. У нас так произошло, но история с фурункулом очень интересная. Он появился по щелчку, потом по щелчку исчез, этот ковид. Закрылись госпитали. Но при этом административные меры, меры принуждения работали не только в России, они вообще по всему миру, по Европе работали. В Китае до сих пор работают. Сама по себе юридическая техника была создана, была апробирована. Было проверено, насколько можно людей прокачать, заставить делать то, что они не привыкли делать.

«Это купирование точек шума»: жалобы мобилизованных

— Как ты считаешь, история с неправомерно мобилизованными «устаканится»? Система проанализирует нарушения и выстроит нормальную работу?

— Никакие кейсы не отработаются. Я абсолютно согласен с Павлом Чиковым, который очень подробно описывает и анализирует ситуацию в своем телеграм-канале. Я имею в виду основателя правозащитной группы «Агора».

— Это сейчас, наверное, один из самых цитируемых юристов.

— Это сейчас лучший телеграм-канал по этому поводу. И лучшая организация работы. И он абсолютно четко говорит: «Ребята, практики нет. Практики правоприменения этого закона о мобилизации нет. Вообще». И нарабатываться она будет долго. И она не наработается, потому что, чтобы наработалась практика, нужно: а) время и б) чтобы суды ее нарабатывали. Не просто отсекали все жалобы и выносили решения в пользу государства, а нарабатывали практику, говорили: здесь вы правы, а здесь нет.

— Но точечно мы видим исправления: тут сняли военкома, тут развернули обратно повестки.

— Это симптоматика. Это не система и не наработка практики. Это симптоматическое воздействие на самые болевые очаги, купирование точек шума, которые вышли за пределы допустимого уровня децибелов. Не больше того. Это замазывание самых болевых точек. Я не вполне красиво буду выглядеть для «белых пальто» так называемых, но я думаю о людях.

И даже если Маргарита Симоньян говорит, что нужно разобраться с какими-то случаями, я даже это приветствую. Соловьев будет говорить, что нужно разобраться с каким-то случаями? Я и это тоже буду приветствовать. Несмотря на мое личное отношение к тому, к другой и вообще к этой когорте. Я в моменты, где они будут разбираться, буду это приветствовать.

— То есть ты советуешь обращаться к Маргарите Симоньян, Соловьеву и так далее?

— Всем тем, кто ко мне обращается, я говорю: «Нет сейчас никаких схем общих, нет никаких сейчас дорог проторенных, каждый случай индивидуален». Где-то достаточно просто адвокату позвонить в военкомат, где-то достаточно обратиться в прокуратуру, где-то достаточно позвонить на горячую линию Министерства обороны. Где-то моментально включаются губернаторы, хотя это фигуры абсолютно ничего не решающие в плане компетенций по отношению к силовикам. У них нет ничего, у губернаторов: у них нет МВД, ФСБ, прокуратуры, ФСИН, таможни, то есть вообще ничего.

Какие права человека в России не защищены

— Просится сразу «свобода слова». Туда же — право на участие в выборах, потому что всё сомнительно. Мы же имеем право выбирать и быть избранными. А выбираем ли мы? Можем ли мы быть избранными? Можешь ли ты попробовать выдвинуться на должность мэра Москвы или главы какого-нибудь региона? Сможешь ли пройти все фильтры, сможешь побороться в конкурентной борьбе с Сергеем Семеновичем, например, либо у себя в Екатеринбурге?

Если смотреть на ситуацию холодными глазами юриста и не погружаться в нее эмоционально, хотя это очень сложно порой ввиду глубины трагизма ситуации, то бросается в глаза то, что абсолютно задвинуты права потерпевших от преступлений. Вот есть родственники убитых, жертвы сексуального насилия, жертвы краж, потерпевшие от мошенничества, разбоев, хулиганств, реальных террористических актов. По преступлениям, где виновные найдены, осуждены, находятся в местах лишения свободы, отбывают наказание. Они отбывают наказание в строжайших, определенных государством рамках.

Закон говорит: человек должен находиться в колонии либо в тюрьме с соблюдением режима, который ему отведен. И тут раз, потерпевший сидит и видит на экране человека, который совершил в отношении него или его близких преступление, он понимает, что его сейчас вербуют. Доехал он до места боевых действий, не доехал, пропал без вести, убит или не убит? Насколько законно было его освобождение? А это в любом случае освобождение. Вот у тебя статус лишенного свободы, а вот у тебя статус заключившего контракт [на службу].

«Это для них шанс»: мобилизация зэков

— Ты сейчас говоришь про мобилизацию зэков. Что сами заключенные говорят по этому поводу? Ты же давно защищаешь именно их права в рамках фонда «Русь сидящая»*?

— Масса неоднородная. Любая зона — случайная выборка. Кто-то будет поддерживать блатное движение, кто-то будет просто работать, кто-то пойдет в активисты, кто-то будет стараться проскользнуть между капель. Единого мнения нет. Ходят якобы какие-то воровские прогоны, но они не подписаны, никто из «воров в законе» прямо не высказался.

— Что такое прогоны?

— Такие письма, которые подписывает масса воров, и они ходят-гуляют по телефонам, друг у друга щелкают, пересылают.

— Что в этих бумагах?

— В этих бумагах говорится о том, что люди, поддерживающие понятия, понимающие люди, не должны брать в руки оружие.

— Погоди, понятия всё еще существуют?

— Конечно, существуют. Все колонии, включая колонии для бывших сотрудников, живут по понятиям либо с глубоким учетом понятий. Вы везде опущенному или отделенному не сможете пожать руку, посадить его за стол.

— Облачиться в камуфляж, надеть форму — это не по понятиям?

— Очень спорно так говорить. По большому счету — да, если трактовать чисто дух воровского закона и слова. Сейчас много что смешалось, воровская масса — неоднородная. Нет единого координирующего органа. Есть какие-то сходки, где-то они собираются, но это жестко преследуется. Сами воры, те, кто занимают высшую иерархию, не хотят светиться, потому что есть отдельная статья за занятие высшей иерархии. Поэтому говорить, что воры «против» или воры «за» — нельзя.

— Скажи, как юридически мобилизация заключенных устроена? Это амнистия, освобождение? Как это всё проводится по закону?

— Это какое-то судорожное исполнение воли. Если разобрать ситуацию юридически, то чисто теоретически можно пройти процедуру помилования или объявить амнистии отдельным постановлением Государственной думы. Ни того, ни другого не произошло. Можно еще посредством обращения в Верховный суд снизить наказание и освободить человека. Но этого тоже не происходит. Можно изменить вид наказания, но этого тоже не происходит. Происходит исполнение воли.

— Юридически эти люди остаются заключенными? С передовой они куда? Что дальше?

— Этого никто не знает. Люди сидели, люди уехали. Приехали автозаки, люди выгрузились и поехали.

— Жалуются тебе они сами или их родственники? Что пишут?

— Очень много людей пишет. Родственники жалуются, ищут своих людей, спрашивают, как можно найти, как можно связаться с ЧВК «Вагнер», как получить данные Минобороны. А где вообще мой муж? А почему моего брата забрали? Массу всего пишут. Если бы это был единичный случай, десяток случаев, можно было бы призвать сообщество консолидироваться и разобраться. А когда это поток, что ты сделаешь с этим потоком?

— Что ты делаешь с этим потоком, что ты отвечаешь?

— Я отвечаю: «Ребята, это ваш выбор». Вас не мобилизовали, вы сами избрали этот путь. Так идите по этому пути, который вы же и выбрали. Чем мне симпатичен, например, Евгений Пригожин? Я убираю в сторону юридическую составляющую, гуманитарную. Я как исследователь рассматриваю ситуацию на срезе. Вот что происходит с точки зрения психологии толпы зэков? Он же гениален. Он приходит к людям, у которых впереди ничего нет, у которых впереди только мрак.

— Ты, наверное, имеешь в виду: человек, чудовищно похожий на него.

— Да, поэтому я и говорю, он или тот, кто это сделал. Он приходит к людям, у которых ничего — впереди. У многих приговоры неправосудные, а многие наоборот признают, говорят: «Да, я за свое сижу и я за своё отсижу». Например, я видел гаишника, который отсидел три года за взятку и спокойненько с баульчиками пришел на приговор и уехал.

И вот спокойно идет, выходит по УДО и через два года дома — съездил в «командировку» и познакомился с кучей людей.

— Какая честная позиция!

— Да, многие это воспринимают совершенно спокойно, но некоторые понимают, что впереди еще 7–8 лет сидеть, а тут шанс. И он, [человек, похожий на Евгения Пригожина], всё прямо говорит. А ведь зэки лукавство чувствуют «кожей». Он прямо говорит: «Пацаны, мне нужны штурмовики, из которых далеко не все выживают. Я беру на самые опасные участки. Умрете — будете достойно похоронены, не умрете — будет вам куча ништяков и деньги».

Плюс он закидывает такие крючочки: «Есть ещё грехи — дезертирство, мародерство, изнасилование, сексуальные контакты». И вот стоит человек и думает: «Если есть грехи, значит, за них наказывают. Если ввели наказание, значит, люди это делают. Если люди это делают, значит, наказали не всех, значит, кто-то удачливый и умный намародерил, насексуалился и свалил оттуда». Это что? Это шанс. Человек выходит окрыленный шансом. И плюс к этому: «Ну пацаны, вы чё, не мужики, что ли?» — и вот это гениально обставлено.

— Для меня как для «романтичной девчонки» то, что ты сейчас озвучил и нарисовал, звучит как деградация армии как таковой.

— Во все времена существования человечества был романтический флер героя-воина, всадника «Золотое копье», ветерана со шрамом на лбу, который из пылающего огня, из полуразрушенного здания выносил детей, жертвуя собой.

Но отдельно существует реальность: всю грязную работу на всех войнах человечества, а грязная работа — это штурмы, это жесткое противостояние, делают люди, которые убивают, которые могут неделю спать в луже, в окопе, потом могут выйти, взять в зубы нож, кого-то там зарезать, остаться в том окопе, отнять боекомплект и отстреливаться, пока не подойдет подкрепление. И поверь мне, романтический офицер в красивой фуражке этого не сделает. А вот человек, который понимает, что только таким способом он чего-то в этой жизни добьется, он может это сделать.

Поэтому я и говорю, что, если убрать гуманитарную и юридическую составляющую, это великолепный ход. Другое дело, что ресурсы эти у нас скоро закончатся, не так много у нас зэков.

Разгул преступности и переполненные СИЗО

— Сейчас ФСИН рапортует, что мы живем в историческом минимуме преступности. Сейчас якобы минимальное количество людей сидит в тюрьмах. При этом все правозащитники говорят нам об обратном: СИЗО переполнены. Кому верить?

— И то, и другое верно. Просто если в 90-е годы в тех же самых СИЗО спали посменно в 4 смены, то сейчас в 2. Но есть изоляторы, где спят совершенно спокойно. Сейчас реально исторический минимум. Но у меня свое мнение по этому поводу, и я не склонен считать, что это связано с гуманизацией.

— Объясни, с чем это связано?

— Обратимся к статистике. Принцип простой: заходите на сайт Генеральной прокуратуры, смотрите статистику по преступлениям. Также можно смотреть на сайте МВД. Там статистика обновляется ежемесячно. Возьмите ежегодную за последние 2–3 года. Рекомендую смотреть два показателя: общая раскрываемость преступлений и раскрываемость краж — это самый верный показатель работы МВД. И он аккуратно и постепенно падает, падает, падает.

Если мы вспомним, несколько лет назад президент на коллегии с МВД сказал, что у нас раскрываемость краж на историческом минимуме — 40%. В прошлом году она была 33% уже. А краж совершается зарегистрированных под миллион каждый год. Там и групповые, и с проникновением, то есть тяжкий состав. Число зарегистрированных можно спокойно умножать на три — получится реальное число.

Что у нас становится историческим минимумом? А у нас исчезает исторический минимум в этом случае. В чём причина? В работе МВД и уголовного розыска.

Также прекрасно у нас живут все управления по борьбе с наркотиками. Если мы заходим в любой райотдел в Москве в отдел уголовного розыска, из 10 человек работают 5, двое на больничном, с начальником 3 человека нас. Как раскрывать кражи? Заходи в аналогичный отдел наркоконтроля, из 10 — 10, еще 10 в очереди. А в уголовный розыск люди не идут, надо пахать, работа адовая: и вот вам снижение раскрываемости общей преступности, вот исторический минимум, вот вам свободные тюрьмы.

— Ты был по все стороны системы: и как правоохранитель, и в колонии был, и в качестве правозащитника. Скажи, стоит ли нам ждать ли дальнейшего разгула преступности?

— Рост количества совершаемых преступлений — это будет тренд не на один год, не на два и три. Прежде всего против личности, против собственности, против общественного порядка и половой неприкосновенности. Вот эти 4 категории пойдут влет. Вниз пойдут экономическая преступность и налоговые преступления, потому что ни денег не останется, ни свободного частного бизнеса.

— Есть ощущение, что ты сейчас как писатель сгущаешь краски.

— Я не сгущаю совсем. Я говорю сейчас с опорой на оценки, на опыт. На то, что я уже прожил и видел. Я видел последствия двух чеченских войн. Для меня, следователя районной прокуратуры в небольшом городе небольшого региона, взрывы и огнестрелы были обыденностью. Никто этому не удивлялся.И потом постепенно это пошло вниз. Путин, кстати, со своим приходом очень мощно усилил органы. Уголовный розыск, например. Мы все тогда были от него в восторге. Первые годы мы работали более-менее свободно, хоть бумагу для принтеров перестали за свои деньги покупать. Но потом бюрократия сожрала всё.

— А с чем этот взрыв преступности был связан конкретно?

— Вот приехал человек из горячей точки после чеченской войны, он привык к оружию. Захватил с собой 15 гранат, Калашников, несколько глоков, пистолетов, пээмов. Ну как ты свой глок оставишь? А что он, лежать будет, если ты его привез? Ну выпил ты вечером, пострелять хочется.

«Охотники не придут на помощь»: уход ЕСПЧ

— На фоне твоих прогнозов хочется понять, что с правами человека? У нас не осталось ЕСПЧ и, видимо, надолго. При этом пошли разговоры про некую эсэнгэшную историю.

— Забудьте про это.

— Почему?

— Никакие структуры, связанные с взаимодействием на постсоветском пространстве, сейчас эффективно работать не будут. Будут выстраиваться новые структуры, но уже как с самостоятельными и равноправными державами. Это показывает пример Казахстана, стран Средней Азии. Это уже вопросы геополитики, где я не специалист. Но я вижу, как сейчас меняется взаимодействие. Я, будучи следователем прокуратуры в Чебоксарах в 2000 году, мог спокойно позвонить в прокуратуру Вильнюса, и со мной спокойно общались на хорошем русском языке, а теперь такое сложно представить в какой-либо из стран постсоветов.

— А если закрыт Европейский суд, наш СПЧ можно рассматривать как эффективный инструмент?

— Нет.

— А что тогда можно? Какая альтернатива?

— СПЧ — это анабиозный (спящий, мертвый. — Прим. ред.) орган. А сейчас, с нынешними его руководителями, считайте, что это совет по правам президента, так скажем. Не рассчитывайте на него.

— А на что рассчитывать?

— Рассчитывайте на себя. Вы идете в лес ночью одна — вы не Красная Шапочка. Охотники не придут на помощь. Волк, который мог бы вас поджидать там, в сказке, по сравнению с тем, что вас будет ждать в реалиях, — это, наверное, самое легкое испытание из всех возможных. Ну так подготовьтесь сами. Всё, нет охотников. Они вычеркнуты редактором из текста Шарля Перро.

— Как подготовиться?

— Во-первых, перестаньте рассчитывать на кого-либо. Любую ситуацию, которая происходит, воспринимайте как абсолютно индивидуальную. Чем правовое государство отличается от иррационально-легалистического государства? Тем, что каждая правовая ситуация индивидуальной становится. Перестают работать какие-либо схемы, какие-либо типичные процедуры.

Всё, мы конвейер остановили полностью. Теперь каждый такой случай нужно будет протаскивать индивидуально. Я опять рискую оказаться закиданным навозом из «белых пальто». Странные люди, кстати, умеют носить навоз в карманах белых пальто. Но я скажу так: да, административок много. Но уголовные дела не стали той компанейщиной, которой могли бы быть.

Пока система реагирует на поставленную задачу: дела нужны. И она вытаскивает их и показывает: да, у нас есть. Но в систему не превратили. Будут стремиться. Будут стремиться, прежде всего, опера. Следователям это не надо, я вас уверяю. Следственному комитету и ФСБ это неинтересно. Им интересней другое расследовать. Но операм это интересно, потому что им нужно показать свою нужность.

Пытки и закрытость правоохранительной системы

— Говоря о силовиках, хочется обсудить пытки. Есть свежая история активиста «Маяковских чтений», по сообщениям адвоката, его жестоко избили и изнасиловали гантелью. Как к таким случаям относятся и там, в кабинетах, где люди в погонах, и твои нынешние коллеги, правозащитники?

— Если возвращаться к этому случаю, то многое пока неясно. Ева Меркачева, с которой мы дружим и к мнению которой я прислушиваюсь, несмотря на то, что мы можем быть не согласны во многом, была у него, и он не подтверждает самого факта эпизода с гантелью. Но тем не менее факт применения насилия, конечно, был. И его обоснованность колоссальные вопросы вызывает.

— Насколько это норма для твоих экс-коллег в погонах и что думают правозащитники?

— Следователям этого не надо. Следователю это дополнительная головная боль. Вот у тебя человек избитый, тебе с этим что-то надо делать. Операм что? Они тебе его сдали, пихнули. Вот он говорит: на, держи его. Что они с ним делали? «А что он у тебя такой», — спрашиваешь опера. «Да так, он падал», — отвечает. Хорош, куда он там падал? Давай, рассказывай. И ты понимаешь, что тебе надо проверять.

Конечно, всё следствие заточено на то, чтобы замылить, убрать, чтобы не вытаскивать. Но что-то с этим надо делать. Надо проводить проверку, надо выносить постановления об отказе, это будут обжаловать, будет внимание прессы. А следователю дело тащить, тащить и тащить. И это будет держаться грузом. Зачем это делают опера — мне вообще непонятно. Это садизм, который, по большому счету, какой-то рациональной необходимостью оправдать невозможно.

— А больше того, он добавит всем каких-то неприятностей.

— Да, это какая-то глупая агрессия, которая потом для них же самих влечет проблемы. Но это всё можно было бы прекратить очень быстро, если бы СК возбуждал дела по этим фактам, а ведь возбудить дело по этим фактам практически невозможно, и суды бы выносили нормальный, жесткий приговор. И чтобы он понимал, что суды не будут его спасать, и прокурор не будет жалобно блеять о том, что у него дети, ему надо дать условный срок. Хотя за абсолютно аналогичные действия, когда один обычный мужик другого мужика, не полицейского, побил, ему попросят дать 6–7 лет, если он что-то сломал другому.

Мы эту ответственность убрали, снизили, и она полетела вниз после болотного дела, после 2017 года, после лета 2019 года она вообще нивелировалась.

Прокуратура, где я начинал работать в 96-м году, была в небольшом двухэтажном здании в Северском районе, в поселковом центре. Дверь была двойная, но обе двери были стеклянные. Никогда не было вахтера. Уходя, ты ее закрывал просто на ключ. И в любое время туда мог прийти человек и пожаловаться.

Попробуйте зайти в СК или прокуратуру сейчас. Просто прийти, сказать: «Я пришел к прокурору». Прокуратура еще как-то держит старые традиции, там еще можно сдать бумагу, кому-то посмотрев в глаза. Попробуйте в комитете это сделать.

С изнасилованной девочкой приходишь, и ты не можешь дождаться следователя. Попробуйте ночью, когда вас избили полицейские, дозвониться до СК, чтобы следователь выехал. Это невозможно. Практически невозможно, в редчайших случаях получается. Александр Иванович Бастрыкин систему выстроил так, что СК закрылся абсолютно стеной от сообщений о преступлениях реальных.

Я как-то на совещании у прокурора района Вениамина Степановича, покойного ныне, в 97-м, наверное, году, слышал, как заместитель начальника ОВД милиции говорит: «Вениамин Степанович, давайте мы нам охрану и дверь посерьезнее поставим? Закрываться будете». Вениамин Степанович говорит: «От кого? Я буду от народа своего закрываться?» Старый такой советский прокурор. В итоге он не разрешил, так и оставил две стеклянные двери. Ну вот это, я считаю, прокуратура.

— Леша, расскажи про себя. Во-первых, про тебя говорят, что ты самый дорогой юрист России. Это правда?

— Нет, конечно. Массу работы делаю абсолютно бесплатно. Зря, наверное, я это сказал, но это так. И юрист тоже много работы делает бесплатно. Есть ситуации, где вообще запрещаю брать с людей деньги.

— Приведи парочку примеров.

— Например, если приходит, обращается ко мне мама изнасилованной девочки, мама ребенка, которого буллят в школе, или там человека действительно запинали полицейские и у него нет реальной возможности заплатить адвокатам. Я много сам плачу адвокатам. Да, я зарабатываю на своих корпоративных делах, я специалист в налоговом праве, в антимонопольном праве, и это большие серьезные дела, и я очень много из этого трачу на адвокацию.

— Это немножко такое «робингудство»: забрать у богатых — отдать бедной маме.

— Ну вот сегодня утром, перед тем как ты мне позвонила, я как раз только заплатил 30 тысяч адвокату за то, чтобы он сегодня сходил в суд. Дело дошло до суда, у женщины нет возможности дальше оплачивать работу адвоката, мы не бросим дело. Я считаю, это нормально в нашей ситуации. Здесь я кому то помогу, мне кто-то в другом месте поможет, моим детям кто-то поможет. У меня трое детей, в конце концов.

— Ты в своих книгах рисуешь будущее России, где страна — один сплошной ГУЛАГ. Как ты видишь свое будущее как правозащитника и как ты видишь будущее своих детей в этом мире?

— Я вижу так, приведу аналогию. Есть огромный завод замкнутого цикла, который долго существовал внутри себя как система, которой нужно было какое-то топливо извне, но существовал он сам вполне себе и каким-то образом давал работу массе людей, и он так встроился в жизнь страны, что без него в принципе невозможно. Я сейчас о правовой системе нашей страны, о правоохранительной, силовой, судах, прокуратуре, ФСБ, некоторых департаментах администрации президента, Минюсте. И эта печень может «закоксоваться» (заржаветь. — Прим. ред.) в любой момент.

Я больше ничего не умею. Не умею выращивать табак и продавать его, я вообще продавать не умею, я вообще ничего не умею. Поэтому я буду здесь. Я буду с этим мутантом, разросшимся в его организме, буду каким-то образом пытаться перезапустить его эволюцию. Ну, грубо говоря, из зайчика симпатичного получился зверек с десятью лапами, четырьмя хвостами, один из хвостов привязан к уху, несколько разновидностей половых органов болтается. Ну вот это всё надо убрать. И пусть дальше скачет на лужайке. Надеюсь, когда-то будет возможность поучаствовать в этом.

— А страна? Мы все? Как тебе видится будущее?

— Расхожая фраза про то, что горизонт планирования совсем небольшой. К сожалению, это тоже своего рода эскапизм. Говорить о том, что вдруг раз и произойдет что-то плохое, — это закрывать глаза на то, что произойдет дальше. Ничего того, что разом уничтожит жизнь в стране, произойти не может. И я об этом пишу. 140 миллионов есть 140 миллионов. Территория есть территория. Риски обладания территорией и населением — они сейчас на действующей власти. Взять сменить эту действующую власть и поставить другую разом невозможно. Мы часть этой власти. И неважно, что мы каким-то образом пытаемся отгородиться и сказать, что мы не выбирали. Мы не выбирали = мы выбирали в данной ситуации. Не выбирали? Надо было выбирать. Пришло к этому — значит, пришло посредством нас. Какая разница, каким образом прокатилось это? Между нами: или мы подпрыгивали, или это катилось по нашим головам.

И если ты посмотришь на то, что сейчас происходит, — уезжают люди, которые говорят: «Мы вообще во всём этом не участвовали». Кто-то называет их слизью, кто-то — плесенью, кто-то наоборот — пассионарной массой, их как угодно можно называть. Но по сути мы видим, как части конструкций вытаскиваются, уходят, выпадают. И эта конструкция еще стоит, но уже намного меньше стало несущих частей.

Люди, которые голосовали и которые не голосовали, люди, которые участвовали в поддержке действующей власти, и люди, которые участвовали в протесте, — они все части этой конструкции. Вот это сейчас происходит. Сейчас происходит обеднение несущих частей конструкции. К чему это приведет? Ей не дадут обрушиться просто. Укрепят, а вот чем укрепят — вопрос.

Проект портала MSK1.RU «Москва — Россия?» — это серия видеоинтервью, в которых мы пытаемся разобраться, Москва — это все-таки Россия или нет? Говорим о жизни в главном городе страны и о главном в жизни.

Гостем первого выпуска стал редактор журнала MAXIM Александр Маленков. Он рассказал о главных болях коренного москвича и о письмах Жанне Фриске с зоны.

Во втором выпуске Оксана Маклакова поговорила со спортивным блогером, мужем Ксении Шойгу Алексеем Столяровым. Он рассказал, закроют ли YouTube, о будущем российского спорта и семье.

Третий разговор — с предпринимателем Дмитрием Потапенко — был посвящен ведению бизнеса в нестабильные времена.

* Фонд «Русь сидящая» признан в РФ НКО-иноагентом.