О письмах Жанне Фриске с зоны и опасностях секса: первое интервью основателя MAXIM в России после закрытия журнала

В России приостановили выпуск популярного мужского журнала MAXIM. Точнее, сайт издания продолжает работать, а вот печатная версия больше не выходит.

Журнал выходил 20 лет и все эти годы им руководил Александр Маленков — журналист, писатель, бессменный редактор журнала MAXIM.

Главный редактор MSK1.RU Оксана Маклакова поговорила с Александром Маленковым о журнале MAXIM, происходящих событиях в России, городской жизни столицы, новой этике и не только. Подробности — в нашем большом интервью.

— Сейчас твое первое интервью, когда ты можешь рассказать, как закончилась эта история. MAXIM — это эпоха.

— Мы действительно объявили неделю назад, что было «приостановлено» производство, так что я уже могу смело называть вещи своими именами. Журнал приостановился спустя 20 лет выхода.

Ну и пока обстановка не переменится, вряд ли мы что-то запустим, поэтому вполне можно сейчас сказать, что да, 20-летний цикл закончен, эта история закончена. Может быть, когда-нибудь какая-то новая страничка будет, но мой 20-летний цикл точно закончен. Мы выпустили юбилейный 20-летний номер. Очень красивый. Мы стартовали в апреле 2002 и последний номер вышел — апрель 2022. Ну и всё, хватит. Я волновался, что конец будет какой-то уродливый, некрасивый, какой-нибудь жалкий. Нет, конец был эффектный, такой же как и начало, такой же как и середина. И, в общем, я рад что всё так произошло.

— У нас за последние 2–3 месяца столько всего ушло, ты сейчас «Бэтмена» не посмотришь в кинотеатре, Coca-Cola с сегодняшнего дня не выпьешь. А что ушло вместе с глянцем?

— В отличие от «Бэтмена» и Coca-Cola эта вещь уходила сама по себе и во всем мире. Я вообще не люблю жалеть, когда что-то уходит с ходом истории. Когда цивилизация выбрасывает одни форматы и предлагает другие форматы, это значит они, извините, больше не нужны. Они были классные, было здорово, но они перестали быть нужны — естественный отбор. Извиняйте. Поэтому мне не очень жалко, что динозавры вымерли — значит, они не нужны были, значит, они не смогли приспособиться. До свидания!

— Тут вопрос, а ты понимаешь, что сейчас нужно? Нужны ли мы, просто мы как люди?

— Это очень хороший вопрос, нужны ли журналисты? Уже не очень. Как выяснилось, просто люди со своими мнениями, своими талантами, писательскими или видеоталантами, заменили очень во многом профессионалов, журналистов. Журналист работал в неком издании, был причастен к некому бренду.

Точно также как им не нужны звукозаписывающие компании, чтобы слушать музыку. Сейчас идет эпоха прощания с этими прослойками.

Сейчас пропадает дистанция между производителем и потребителем. Человек делает что-то классное и сразу отдает это своим потребителям. Он написал книжку. В принципе, ему не особо нужно издательство, он ее выложил у себя, все ее начали читать. Он дома записал музыку, он выложил ее да хоть в Spotify, хоть куда. И, значит, стоят эти магнаты звукоиндустрии, говорят: «А как же мы? Позвольте, EMI, а как же мы?». Вы не нужны, ребят. Также оказалось, что в общем не очень нужны издатели медиабрендов, по крайней мере не в таком масштабе и не в таком объеме. А всё это было красиво названо — GQ, Esquire, MAXIM. У них [авторов] раньше не было другого способа прийти к читателю, поэтому они приходили в журналы.

Это базовые потребности человека, информационные потребности. И их прекрасно удовлетворяют новые жанры и новые форматы, которые открываются постоянно.

Я всегда привожу аналогию. Базовая потребность человека — передвигаться в пространстве. Он делал это на лошади, на санях, в телеге, верхом. Потом пришел на смену автомобиль. Бедные лошади! Ну а что же будет вместо лошадей? Как же? Ну это же по-другому! Нет, это так же, просто удобнее. «Они же живые, их можно было погладить». Да и журналы были такие классные, их можно понюхать. Почему вы тогда все, сволочи, если вы любили гладить лошадей, пересели на машины? Потому что они удобнее. Точно так же все: «Мм, люблю журнал, запах страниц, пошуршать». Что же ты, зараза, читаешь в телефоне?

— Ты обижен на них?

— Нет, нет, это их выбор. Я был обижен, потому что я продолжал его делать, я видел, что они перестают его читать. Они подходят ко мне и говорят: «Александр, я покупал каждый номер», в прошедшем времени. Я говорю: «А почему в прошедшем? А почему ты сейчас не покупаешь? Я же его делаю». «Я был фанатом, я 10 лет собирал это всё». Я говорю: «А что сейчас?». Знаешь, что они мне отвечали? (Изображает смех) «Что за глупый вопрос? Кто сейчас покупает журналы?»

— Но они ведь заходили на сайт MAXIM и читали, например, твои колонки. Это же отдельный вообще жанр. Вот где ты сейчас будешь рефлексировать? То, что ты, как рассказывал, рождалось ночью и в муках, с этим что? Телеграм-канал заведешь?

— Я сейчас так кайфую, что мне не надо ничего писать вот этого. Понимаете, все классные тексты всё равно рождаются в муках. Это как спортивная форма: ты маешься в спортзале, ненавидишь это, но потом ты в такой форме — у тебя там рельеф, мышцы, траля-ля, пресс. Вот то же самое и с писаниной, ты маешься, ты пишешь, ломаешь голову, придумываешь, тебе тяжело заставить себя, но потом у тебя всё классно, вот написано. И желательно, чтобы извне тебя кто-то пинал: тренер, жена или в случае с писаниной — заказчик, издатель, выпускающий редактор. И я сейчас как человек, который 20 лет ходил в спортзал и сейчас бросил. Лежу на диване, жру чипсы, смотрю на гантели и говорю им (показывает фиги и корчит лицо): «Я больше не должен каждый вечер убиваться». Конечно, это продлится недолго, но я сейчас в некоем таком в публицистическом, скажем так, отпуске, когда мне не нужно писать статьи. Я сейчас занимаюсь другим творчеством, но если ты думаешь, что у меня была острая потребность что-то выплескивать, то нет.

— Я сейчас представила толпу обнаженных красоток, которые рыдают, пока ты сидишь, смеешься, улыбаешься и говоришь, как радостно тебе стало, когда ты сбросил со своих плеч эту ношу.

— Если вы помните, что Венедиктов первое написал, когда закрыли «Эхо Москвы» недавно. «Добби свободен». И я его понял прекрасно. То есть как бы ты не любил свою работу, но когда ты ей занимаешься 20 лет и она заканчивается (выдыхает) — ты наконец-то свободен. Так что я сейчас немножко наслаждаюсь, мне это, надеюсь, скоро надоест, но я наслаждаюсь неделанием журнала MAXIM.

— Пока ты делал MAXIM, MAXIM же тоже как-то делал тебя? Что-то же в тебе и он менял?

— Это точно. Он мне дал очень широкий кругозор и даже маленькую глубину на этой ширине. Потому что, конечно, журналист — это профессиональный дилетант, он вглубь не знает. Но я могу поддержать разговор обо всём: от теории струн до возникновения первой молекулы РНК, и моде, и кинематографе по минут 10 на каждую тему.

Это мне много дало, это мне дало и в личной жизни важное. Ни в коем случае, мальчики, нельзя составлять впечатление о девочке по ее фотографии. Нельзя влюбляться в фотографию, нельзя наделять фотографию чем-то. Слушайте, смотришь — думаешь, у нее такая классная улыбка, такая лучезарная, такая добрая, она, наверное, такая яркая, такая солнечная. Или она такая страстная, такая ведьма! Ох, стерва какая! Ой, я бы с ней познакомился! Ничего общего не имеет внешность с характером. Ни-че-го. Вы по фотографии не сможете сказать ни об интеллекте, ни о темпераменте, ни о характере, ни уж тем более о голосе. Фотография не значит ничего. Я такое большое количество раз сравнивал фотографии красавиц и живых людей и каждый раз удивлялся, насколько мое ожидание не соответствует действительности. Даже не фотография, а публичный медийный образ, актриса и ее роли, певица и ее амплуа на сцене. Ты с ней знакомишься и никогда не понимаешь, на кого ты нарвешься.

— За эти 20 лет ты получил миллион писем от фанатов. Помнишь хотя бы одно письмо, которое ты бы сейчас смог рассказать, про что это было?

— Такие вопросы надо заранее присылать. Сейчас мне надо сесть, все вспомнить. Письма, конечно, в основном одинаковые все. Но было одно просто смешное письмо. Мы снимали Жанночку Фриске, мы с ней делали это три раза или четыре. И я все эти разы брал у нее интервью. И она как-то рассказала, что живет одна и вообще немножко боится, ей сложно. Она как-то сказала, Жанна Фриске: «Я как представлю, что у меня в коридоре стоят мужские ботинки, я тут же вздрагиваю и мне страшно». И вот приходит письмо к нам такое: «Здравствуйте, не могли бы вы мне дать контакт Жанны Фриске, она мне очень нравится, и я хотел бы с ней переписываться. И если она боится, что мои ботинки побеспокоят ее коридор, то пусть не боится, мне сидеть еще 20 лет. Так что точно мои ботинки никак ее пусть не тревожат». Такое интеллигентное с юмором письмо. И ты думаешь, человеку там сидеть, убил что ли кого-то? Обычно такие письма довольно кондовые и с ошибками, а это ироничный, хороший текст прислал, и в конце такой завиток, от которого я аж подпрыгнул.

— Не дал?

— Нет, конечно, не дал. Но вообще, когда просят, я обычно им пересылал, сами разбирайтесь.

— Расскажи мне, пожалуйста, про эту новую историю — продакшн. Ты им руководишь? Запускаешь кинопроизводство?

— Я сейчас не без работы, мы на базе всё того же издательского дома Shkulev Media уже полгода почти назад организовали продакшн-компанию и решили делать сериалы. Потому что фигли нет? Потому что, оказывается, полно талантливых пишущих людей. Они и так все перебежали у меня: все авторы и все мои любимые редактора, все мои заместители даже, все те, кем я восхищался, потому что чаще всего мои редакторы лучше писали, чем я, они все стали сценаристами. Если ты не можешь победить — это нужно возглавить, поэтому мы решили это возглавить, созвать новых и старых. А уж снимать — это дело техники, был бы хороший сценарий. Тут специалистов вообще полно. И если деньги были в глянце в 2000-х, сейчас они в сериальном производстве.

— Что будет сейчас в этой новой реальности с этим сериальным производством?

— Пока блогеры не научились снимать качественно сериалы и вываливать их бесплатно на Youtube по 100 штук в день… Понимаешь, журнал нельзя было делать на коленке, это был труд многих специалистов. Поэтому их классно было делать, интересно, и с ними на прилавках не могли конкурировать блогеры. Как только мы попали в сеть, твоя статья, над которой ты работал месяц, одинаково конкурирует с постом какого-нибудь чувака. И вы зарабатываете одинаково с [рекламного] баннера. Это нерентабельно. Слава богу, сериалы всё еще достаточно трудоемкая вещь, чтобы ее не могли делать вот эти «ушлепки». Заводы стоят, одни блогеры в стране. Поэтому это всё вот такими шажками делается. Пока ты начинающий, ты делаешь простые проекты. Я мечтаю в сериальном, в сценарном, в продюсерском деле добиться того же успеха, что и в журнале. То есть не делать «не как все», сделать лучше и изобретать новые жанры.

Первый год мы делали MAXIM, стараясь быть не хуже, чем американцы и англичане. Воровали у них идеи, откатывали жанры. И мы потом стали позволять себе резвиться, ломать эти каноны, на уши вставать, и что только не мы не выдумывали в этом журнале, но лет через 10. Так и тут: сначала нужно научиться по правилам всё делать, а потом уже… Это я, а ребят, которых мы нанимаем, — это уже маститые сценаристы.

— И они уже встают на головы.

— Да. Вообще сейчас говорить о том, что будет в России, вообще употреблять будущее время — это очень неблагодарный аттракцион, потому что предсказать [невозможно]. Такого не было никогда, что сейчас происходит в России. Ни в одной стране на данном витке развития цивилизации, такой офигенный эксперимент по выпиливанию страны из мира. Буквально если не жить сейчас здесь в данное время, было бы дико интересно посмотреть на это со стороны. А находясь внутри этого — немножко страшно. Поэтому в любом случае делать прогнозы, что будет с индустрией, бессмысленно сейчас.

Видишь ли, мы заходим на территорию, на которую я сознательно не захожу с 23 февраля, потому, мне кажется, есть только одна тема, на которую сейчас можно говорить, но разговоры на эту тему сейчас чреваты нарушением закона.

Ну как знаешь, всё, что мне нравится, от него либо толстеешь, либо это преследуется по закону. Шутка такая есть. Так что, о чем нужно сейчас говорить, это преследуется по закону, поэтому сейчас я не хотел бы в это углубляться. Я пессимист. Я надеюсь на лучшее, но готовлюсь к худшему.

— А к самой Москве ты привык или любишь? Так мало настоящих москвичей, поди поищи. Как она вообще поменялась? Чем новая Москва — не та прежняя Москва?

— У меня так три Москвы в голове. Советская, в которой я жил. Потом такая 90–2000-х, которая с каждым днем становилась всё более классной, всё более удобной, всё более свободной, более интересной, что-то в ней новое появлялось, чего в ней не было. Потому что она от нуля, взять 91-й год, где нет ничего, кроме пустых продуктовых магазинов, базового сервиса и везде очереди. И когда ты говоришь, что это классный город, это удобный город, интересный, где ты куда-то можешь пойти. Например, последние кинотеатры закрылись, и ты шляешься по городу, боишься, что тебя сейчас будут бить, а баллончик, который ты с собой носишь, китайский газовый, ты им никогда не пользовался, вдруг он не сработает. Вот это твое обитание в этой среде. А потом всё это бум-бум-бум пошло. А сейчас это всё пошло на спад: этот комфорт, какие-то вещи. Раньше всё было круглосуточно, прикольные ларьки, такое немножко обаяние анархии. Можно в любое время всё получить, достать, купить.

— То есть твоя любимая Москва — это Москва 90-х?

— Нет, Москва 2000-х. Везде можно было курить, купить алкоголь круглосуточно. Я вообще либертарианец, не люблю никакие запреты. Вот она была на пике либеральности, либертарианства вместе с самым жиром гламурной эпохи. 2008–2009 годы. У нас стало больше порядка, больше ограничений.

— У меня сложилось впечатление, что это самый несвободный город в нашей стране. Я нигде не видела столько полицейских на улице.

— Ну, они часть пейзажа. Я такой москвич, который «в булошную на машине ездит». Я с ними не пересекаюсь, я не выгляжу как тот, к которому можно «домотаться». У меня, естественно, свой ракурс на этот город.

— Для меня удивительно. Мне кажется, полицейских очень-очень много.

— Это дело не в Москве, а в России. Полицейское государство. Но точно раздражение — не главная эмоция, если начать вспоминать свои претензии к Родине. Полицейские на улице — это следствие тех причин, которые кого-то могут не устраивать, не будем показывать пальцем.

— Скажи мне как коренной москвич, что тебя больше всего раздражает в городе?

— В Москве сейчас? Больше всего меня, как москвича, раздражают ночные гонщики на мотоциклах и спорткарах. Это просто будит худшие стороны моей личности и агрессии. Я в эти минуты, кажется, способен нарушить закон, нанести какой-нибудь ущерб, каким-нибудь способом нарушить целостность их организмов. Потому что, ты понимаешь, вот он купил эту перделку-тарахтелку, и он днем на ней не ездит, а ночью.

— Он работает днем?

— Я не знаю, пусть он работает, пусть он повесится. Он выезжает и начинает вот эти понты, и музыка еще. У меня довольно старый дом, сталинский. Я сижу вечером работаю, у меня там светофор под окнами, небольшая улица. И тут я понимаю, что дом вибрирует. У меня такие басы, что у меня на столе немножко всё начинает вибрировать, от басов в его машине! Кому ты хочешь что доказать? Чувак, зачем ты привлекаешь внимание? Ты же когда так едешь, ты же не для себя это делаешь. Думаешь, что ты такой классный? Нет. Я хотел бы, чтобы эта, акустическая экология, начала какие-то законы принимать.

— Дептранс пообещал, специально для тебя, поставить шумосчитывающие камеры, которые будут их штрафовать.

— Вот я из окна высовываюсь ночью, когда начинается издалека. И я смотрю, пустой проспект, и вот он, этот «изирайдер». Вот он, значит, беспечный, сука, ездок, один чуть не по разделительной мчится. Понятно, что он не по делу мчится, он на дикой скорости мчится и, наверное, он со своим стрессом так борется, или просто ему так нравится. Но я-то почему, почему все должны страдать от этого!? У меня у самого был кабриолет, и я на нем ездил, включив музыку, но мне становилось стыдно и неловко на светофорах, и я ее всегда приглушал. Но я ночами с диким шумом не ездил. Я днем мог выехать, но и то есть предел. Громкая музыка, но не для всех!

— Расскажи, пожалуйста, сторонники очень активной новой этики заваливали тебя какими-то хейтерскими митингами и демонстрациями за красивое обнаженное тело на обложке?

— Меня заваливали, я хочу тебя разочаровать, вопросами: «А вас феминистки не беспокоят?», вот этими вопросами меня заваливали. А феминистки нас не заваливали, не беспокоили, новая этика нас не беспокоила почему-то, не знаю почему, но догадываюсь: потому что никакой новой этики в России всерьез нет, и это головная боль тысячи юных страстных сердец внутри бульварного кольца, которые куда больше смотрят ютьюб, чем в окно, и они считают, что это для России реальная проблема.

Знаешь, у нас в полиции швабры еще в жопы засовывают, мы со старой этикой еще пока не разобрались. А кого каким словом называть, объективировать, культурно апроприировать — это всё, знаешь, в следующем сезоне, дай бог, чтобы у нас были эти проблемы. Поэтому всерьез никого это не волновало, и, наслушавшись вражьих голосов, там могли где-то в соцсетях пустить какой-то флейм на тему «ай-ай-ай». Но это всегда было, сейчас такой мир, ты не можешь ничего сделать. Если ты засадишь на Марсе растения какие-нибудь, миллион ромашек посадишь, и обязательно кто-нибудь обидится, скажет: «почему ромашки, а не магнолии, ты, наверное, хочешь унизить магнолии». Любая шутка, я хочу тебе сказать, вот назови мне любую классическую шутку, я тебе назову несколько категорий людей, которые могут на нее обидеться. «Хоронили тещу — порвали два баяна», значит, все тещи должны обидеться, все работники похоронных услуг должны обидеться.

— А баянисты так вообще!

— А «колобок повесился», значит, все инвалиды должны обидеться, как минимум. Поэтому любая шутка основана на некоем принижении акцента какой-то группы людей, какого-то человека, поэтому ты можешь пошутить о чем бы то ни было, а другой человек скажет: «А у меня дедушка от этого умер. Ты шутишь про простуду, а у меня дедушка подхватил воспаление легких». Короче, это тупиковая некая ветвь, молодежь вырастет, к реальным проблемам вернется, и про это потом будет комедии снимать, как сейчас снимают комедию про охоту на ведьм в Голливуде в эпоху маккартизма.

— Тут еще знаешь, мне кажется, вот эта новая этика, она как будто забирает какой-то секс? Вот MAXIM ушел из России, вот, знаешь, еще где-то уходит секс.

Да, конечно, я тебе объясню. Секс вообще уходит в новой этике. Дело в том, что с развитием цивилизации это увеличение безопасности на наших глазах происходит, всё важнее становится безопасность. Люди всё больше готовы жертвовать свободой. Ты вспомни, мы когда бегали детьми во дворах, кто-нибудь видел наколенники? Мы ездили на великах на даче, мы, может быть, в шлемах ездили? Сейчас ребенок без шлема на велике в развитых странах — это штраф может быть, чуть ли не лишение родительских прав. То, что раньше было весело, но слегка опасно и естественно, ну да, собака укусила, да, с велика упал, ну блин, а что, это жизнь. Сейчас нет, всё зарегламентировано.

Ты мог заразиться, ты мог морально ущемиться, вы могли выпить, какое-то насилие... Если ты почитаешь условную библию или какие-нибудь мифы Древней Греции, или китайские какие-нибудь старинные трактаты: тихие заводи, женщина, всегда ее брали, то есть понятия практически секса по согласию даже как-то не было особо. То есть мужчины между собой решали, чья она будет жена, ее вообще не спрашивали. Я не думаю, что им это нравилось, им было не с чем сравнить. Постепенно-постепенно-постепенно вдруг выяснилось, что можно, наверное, так построить сексуальные отношения с девушкой, чтобы вообще исключить элемент насилия. Потому что еще для нас в начале 90-х первые шаги в сексе, как бы нормально было девушку типа домучить, вот эти битвы под одеялом, возня, «ну отстань, убери руку» — это сейчас, наверное, вообще попытка изнасилования. Это была игра, на мой взгляд, то есть она долго-долго руки с тебя сдергивала, а потом в конце концов поддавалась, то есть если она так поступила сразу, это как-то неинтересно всем было. И из этого исключить полностью элемент непредсказуемости, опасности, психического-физического насилия — это то, что диктует нам цивилизация. Это всё трудно реализовать, опасно, и фиг его знает, вдруг на тебя нажалуются, вдруг ты что-то не то сделаешь, что-то не то скажешь. «А пойду-ка я на Pornhub», — вот подумал я о моих сексуальных планах на вечер, а то знакомиться, поэтому секс виртуализируется.

— Подожди, с другой стороны, Tinder, Pure, их можно как-то раз и очень быстро организовать историю какую-то?

— Ну, по статистике, им занимаются меньше. То, что все становится удобнее — это факт, да. В «IPhuck» у Пелевина очень классно это описано, мне кажется, это одна из последних его удач. Я сам не смог до конца дочитать, но вот мир этот выдуманный, когда все виртуальное, но есть отщепенцы, которые живым сексом занимаются, и их там чуть не отлавливают, это какая-то дичь и ужас. Вот как раньше были жертвоприношения настоящие: зарезал козу, кровью полил, весь измазался — классно, вот теперь можно поужинать. А сейчас это всё символически. Так вот, секс — это вообще странная вещь. Какой-то человек берет какую-то часть тела, куда-то пихает, что угодно может быть: мытое — немытое, здоровый — нездоровый, натрет — не натрет, что-нибудь сломает, трогает руками — «Вы кто вообще, вы что, больные что ли, что вы делаете?». Поэтому это всё как-то странно теперь, я тоже сейчас так смотрю на это, думаю: «чего-то как-то какая-то фигня». Дети — это классно, чисто, стерильно, в пипетку сперматозоид, капнул на яйцеклетку — нормальные профессионалы. Вот, всё как бы есть. А вот это какая-то дичь, варварство.

— А ты был в Tinder?

— Нет, у меня довольно стабильная личная жизнь, Tinder начался после того, как я стабилизировался. Мне, конечно, интересно было бы.

— Ты всегда можешь сказать, что это журналистский эксперимент.

— А в чем был бы эксперимент? Потрахаться на стороне? Ну да, это хороший был бы эксперимент. А что, у меня баба — актриса, она же целуется со всеми в кадре, не говоря уже про большие постельные сцены, мы с ней когда смотрим — хихикаем, а я такой: да, тоже не до конца, тоже эксперимент, все скотчем перевязано. Там, знаешь, когда совсем у них, там пластмассовые иногда у них. Там когда виден силуэт пениса — это у них дилдо.

— Да ладно?

— Да

— Приделанный пластмассовый член?

— Ну в кадр вставляют, да. И даже приемную часть в розетку, бывает, пластмассовую. Ну когда совсем острый, «Нимфоманку», говорят, так снимали. Там половина всё пластмассовое, и половина — порноактеры.

— А ты Лукерью вообще не ревнуешь?

— Я вообще никого не ревную.

— А она ревновала к этим бесконечным Мисс MAXIM?

— Все ревновали.

— Нельзя не ревновать к Мисс MAXIM.

— Не знаю, это какое-то странное чувство для меня, непонятное. То есть я понимаю, может, не повезло просто. Но это работа, алло.

— Саша, твоя первая работа в Москве?

— Ну, самая первая — это такие прокладки для крышки коробки блока цилиндров для автобуса. Их делали из картона, их просто меняли каждый день, то есть картон ты обводишь по трафарету и пробиваешь дырки для шурупов, но это работа, за которую мне не платили. Заплатили мне только в конце 9-го класса. Первые деньги — это вот делают в троллейбусах пневматические открывальщики, то есть его развинчиваешь, меняешь кожу, их протираешь, надеваешь новые, закручиваешь и кидаешь в другую кучу — это была моя первая работа. Мне заплатили за нее где-то рублей 40.

— Ну, наверное, по тем временам…

— Ну, для ребенка вообще отлично.

— Скажи мне, Шереметьево или Домодедово?

— Шереметьево. Я тебя умоляю, Домодедово — это недоразумение, где на парковку одновременно приезжают и высаживают и прилет, и улет. Сейчас там уже что-то переделывают. Ну нет, в шереметьевских терминалах есть какой-то размах, воздух. А там какие-то узенькие коридоры, в Домодедово я специально не летаю, чтобы не ездить за тридевять земель, во-вторых, мне аэропорт не кайфовый. Я люблю Шереметьево. Даже Внуково лучше.

— Самая чудовищная станция метро, которая у тебя вызывает шок, самая жуткая, страшная?

— Метро? А это что такое? Это такой подземный поезд. Нет, я очень давно не был в метро. Я обожал метро, я там провел всё детство, всю юность, всю молодость. Я его все запахи, звуки, ветер, всё это обожал. Больше всего любил Филевскую линию, потому что она открытая, а я всё детство ездил с Киевской на Филевскую, там детский сад, школа, друзья. Я вообще так открыл для себя, что большая часть метро подземная, намного позже. Мне казалось, что едет вот поезд, смотришь в окошко, как домики пролетают, потом в тоннель зачем-то въезжаешь. А потом оказалось, что всё метро в тоннеле, только кусок этой Филевской ветки наземный. Впечатление о метро — что за пятачок ты проезжаешь, 15 копеек, жетона, а потом я стал ездить на машине. В общем, там люди. Я очень люблю Москву, но люди — это мне не нравится. Я люблю, когда нет людей.

— Москва — это Россия или не Россия?

— Не Россия. Я поездил по России, я знаю нашу молодежь и я бы сказал, что Россия — это очень Россия, потому что для меня все города России одинаковые. Я как-то пытался вычленить — нет, они все такие, идешь вот, какой-то сплошной Mr. Doors, «Красное и белое», одни и те же вывески, да что такое. Есть какие-то пятачки — в каком-нибудь, условно, Томске, Иркутске остались домишки двухэтажные. Я не был во Владивостоке, Питер я не беру. Весь Урал и вся Сибирь между собой очень похожи. Наверное, там надо пожить. И они не похожи на Москву, и они похожи на московские окраины. Поэтому я не впечатлился. Я понимаю, что это несправедливо, это не специально, это имперская хрень, что всё сводится из провинции в Москву, и тут много ума не надо — навести красоту. Я понимаю, что это неправильно. В России много чего неправильно, и вообще несчастная страна с несчастной историей, потому что сохранять-то нечего. Каждая новая власть сносила предыдущее, строила свое. Думаешь, почему в Европе так симпатично, ну потому что они берегли свою архитектуру даже. А у нас было деревянное зодчество, в основном бараки, купеческие дома, и то пришли, всё снесли, построили «хрущевки», потом снесли «хрущевки». Ну, в общем, у нас бесконечная революция. Москва — это не Россия, это вообще чёрт-те что, это какая-то совершенно отдельная планета, это какой-то анклав не пойми чего. Какая-то бутафорская западная цивилизация внутри сложной, геополитически ни Европы, ни Азии, средней страны, как Россия. Такой вот ВДНХ внутри России.

— Лужков или Собянин?

— Да оба не подарки, я тебя умоляю. Мне вообще ни один, кого по телевизору показывали за всё мое время, не нравился. Они все одинаково скверные.

— Три вещи, которые ты в Москве любишь больше всего, из-за которых ты никогда не уедешь из Москвы.

— Мне нравится, как у нас в старом дворе в мае после дождя пахнут липы. Вот этот запах лип, его ни с чем не спутаешь, это все запахи, их нет нигде больше, понимаешь. Мне нравится в Москве гулять, вот возле театра Фоменко есть такая не то что набережная, а горка, она туда идет дальше, и там чумовой вид на реку, ты сидишь и просто «вау», а сейчас еще бесплатно, мне кажется, там деньги надо брать у всех, кто сидит на этих лавочках, потому что такой вид, и так классно, так красиво. И Яузу я обожаю, она такая для Москвы маленькая, уютная, потому что Москва гигантская, в ней столько всего. Нельзя реку назвать местом, но она вся такая дико милая, уютная, тихая, такая своя, нешумная. Вот это я люблю.