«Как в замедленной съемке». Душераздирающая история матери, которая пережила смерть 10-летнего сына, упавшего с 11-го этажа

Потеря близкого человека — событие всегда очень сложное и болезненное. Особенно остро этот этап переживают родители, неожиданно потерявшие своих детей. У Марии Кондрашовой погиб 10-летний сын после падения из окна 11-го этажа. По ее мнению, говорить о таком — очень важно. Публикуем колонку матери, которая пережила трагедию.

Сейчас мне уже 35 лет. Моему младшему сыну, Артему, на тот момент было всего десять. Если рассказывать с самого начала, то можно сказать, что то время — это буквально были самые счастливые дни в моей жизни. Я наконец-то откорректировала глаза и могла нормально видеть. На носу была свадьба с моим нынешним мужем Мишей, и мы ходили окрыленные. К тому же Артем через четыре дня должен был выпуститься из начальной школы, естественно, все предвкушали этот праздник. В общем, на пороге лето, прекрасный субботний день.

Мы поехали в магазин за продуктами. Дома нас как раз встретил Темыч, начал расспрашивать, как дела, где были, про глаза спросил. Помню, как он очень просил сделать коррекцию и на его глазки. Я подумала, конечно, и ответила в стиле «вот исполнится тебе 18–20 лет, тогда к этому вопросу вернемся».

Ничего не предвещало беды. Помню даже, как мы с мужем заметили в мусорном ведре шоколадку, снова съеденную вне очереди, и слегка отчитали его.

Артем ушел в свою комнату, а я осталась на кухне разбирать покупки. У нас дома традиция была — мы отдавали все оставшиеся с магазина деньги сыну. Вот я и пошла к нему. Открыла дверь в детскую и просто на секунду увидела, как какое-то красное пятно мелькнуло в окне. Я даже не сразу сообразила, что это вообще такое.

Он в тот день с тренировки пришел, был в красных трениках. Сдал все нормативы по дзюдо: ходил и хвастался: «Мам, а я вот это сдал, и то сдал, пресс прям по самой нижней планочке сделал, но мне всё зачли. Я сдал». И я даже не сразу поняла, что произошло. Зашла, смотрю, за компьютером его нет. Ладно, думаю, может, он на кровать залез книжку почитать. Но и там его нет.

Дальше у меня всё происходило как в замедленной съемке, постепенно начинал складываться пазл.

Тут же разворачиваюсь и бросаюсь к лифту. Кричу-зову: «Миша!», а он не понимает вообще, что со мной происходит. Спускаюсь на первый этаж, внизу уже куча народу собралась, потому что это был вечер. Часов семь, кажется, не помню.

Я расталкиваю всех, кидаюсь к Артему, который там лежит без сознания. И у меня следующая картина до сих пор перед глазами: у него из носа начинает бежать тонкая-тонкая струйка крови, а сам он, то ли приходя в сознание, то ли нет, начинает тихо хныкать. Не плакать, а именно хныкать.

И я сижу, прекрасно понимаю, что трогать сейчас его нельзя, хотя первое желание — броситься, взять на руки сына. Но вместо этого я просто аккуратно беру его за ручку. Люди кричат что-то, успокаивают: «Мы вызвали скорую, не переживайте». Рядом стоит ошеломленный Миша. И я не знаю, через сколько приехала скорая: может, минут через пять, может, три. Время в этот миг просто останавливается, перестает существовать.

Тут же приехала милиция, начали что-то спрашивать, Миша их повел в квартиру. Я уже ничего не вспомню. Знаю, что по итогу меня отвезли в больницу. Медсестры не пускали к сыну и успокаивали: «Вы можете ехать домой, у нас сейчас такая хорошая смена хирургов, они творят чудеса. Мы уже сделали рентген. Мы боялись, что у него перелом основания черепа. Но ничего нет».

Я, конечно, понимала, что просто так это всё не пройдет, надо будет долго восстанавливаться. Но они мне дали надежду. Муж забрал меня домой, и уже там я верила, что всё будет хорошо, звонила. Часов, наверное, в 12 в очередной раз позвонила, и мне сказали, что он в реанимации, состояние критическое, ничего не могут обещать. В час ночи повторили то же самое. Уже в два сказали, что у сына терминальная стадия. Естественно, я сразу погуглила, что это, и по факту это как предсмертные судороги. Дальше со мной происходило что-то непонятное. Я или уснула из-за стресса, или потеряла сознание.

Это просто самое страшное, что только можно услышать в жизни. И, если честно, следующую неделю после этого звонка я не могу описать, потому что банально ее не помню.

Я тогда что-то делала, ездила куда-то, какие-то бумажки подписывала. Но это всё было так туманно. Мой супруг от меня ни на шаг не отходил, буквально провожал до туалета и встречал оттуда же. Вся моя семья, близкие, все просто собрались вокруг меня, очень сильно поддерживали. Но у меня из той недели буквально только одно яркое воспоминание: маленький-маленький беленький гробик, его белоснежная рубашка, и он лежит такой белый-белый, а на носу у него такие вот яркие-яркие веснушки. Я всегда очень любила эти его веснушки, говорила: «Это тебя солнышко в носик целует».

У Артема всегда было очень много друзей. То он постоянно у кого-нибудь в гостях пропадал, то у нас дома целая толпа гостей была. Он всегда был очень активный, подвижный, дружный. Я понимаю, конечно, что любой родитель о своем ребенке будет хорошо отзываться, в детях ничего плохого никогда не видят. Но я считаю, что он был у меня молодцом.

Да, у меня осталось куча вопросов без ответов. Что он делал на этом окне? Как он там оказался? Как такое произошло? Артем периодически ползал у меня по подоконнику от нефиг делать, но с внутренней стороны. За это я естественно его часто ругала. Может, он в тот день хотел посмотреть, кто из пацанов там на площадке гуляет. Услышал, что дверь открывается, захотел быстро слезть и отступился. Я правда до сих пор не знаю, почему я? Почему именно мой сын? Почему со мной?

Ведь тот день действительно был таким очень-очень счастливым изначально. В жизни всё начало получаться именно так, как я хотела.

В те дни я перерыла очень много литературы. Кинулась с этой проблемой в интернет, но ничего не нашла. Было очень много информации, как пережить смерть мамы, отца, да кого угодно. Но вот почему-то о смерти именно ребенка ничего не было, как табу. Наверное, потому что это противоестественно, родители не должны хоронить своих детей.

Я даже искала групповую терапию на эту тему, но, к сожалению, у нас это не очень популярно. Есть анонимные алкоголики, наркоманы, но вот с моей проблемой ничего. Нашла одну-единственную группу по всей Москве, готова была платить деньги, но она уже была забита.

После я подумала, что было бы неплохо написать о своей ситуации на одном из популярных ресурсов, чтобы найти хоть кого-нибудь с похожим горем. Это может показаться странным, да, но тогда у меня был один-единственный волнующий вопрос: «А есть ли жизнь после?», он прочно засел у меня в голове. Потому что мне казалось, что я не выдержу и сойду с ума.

Первые два месяца ты просто ходишь и ждешь, когда наконец откроется дверь и пробежит рыжий пацан со словами «Мам, я гулять» или «Мам, я попить». Ты не понимаешь, почему никто не прибегает к тебе и не целует в щечку, не желает спокойной ночи, не обнимает. Ведь должна вот сейчас скрипнуть дверь. Но ничего не происходит. Это выматывает, очень сильно выматывает эмоционально.

В интернете я получила достаточно разные ответы. Во-первых, это была серьезная волна обвинительного хейта. В грубой форме говорили, что надо перестать ныть и заняться старшим. Богдану в тот момент было 16 лет. Я пыталась людям объяснить, что любовь к подростку, который находится в стадии бунта против мира, и к маленькому ребенку — она разная. И если я начну всю эту любовь вываливать на старшего, то он еще больше закроется от меня. Поняли, конечно, не все.

Во-вторых, были люди, которые поделились своими историями. Один мужчина рассказывал, как откачивал жену, которая несколько раз пыталась уйти за ребенком. Еще одна мама рассказала, что у нее уже около 20 лет прошло со смерти сына. По ее словам, с этим можно жить, просто со временем учишься не плакать постоянно. «Я вот сейчас встречаю одноклассников своего сына и всё равно каждый раз думаю, а каким бы щас был мой ребенок?»

Благодаря этому посту я увидела две стороны жизни после: можно либо пытаться всеми силами уйти следом или сидеть в постоянной депрессии, либо учиться с этим жить.

На самом деле хочу сказать большое спасибо чиновникам. Мне позвонили из комиссии по делам несовершеннолетних и предложили помощь психолога. Буквально, наверное, еще не прошло месяца со дня смерти Артема, как я пошла к специалисту Марку.

Этот человек в прямом смысле заново научил меня улыбаться. Были моменты, когда я забывалась, видела какую-то смешную шутку по телевизору или в телефоне, начинала улыбаться, и вдруг, бац, виртуальный подзатыльник такой: «Ты чего, дура, смеешься? У тебя сын умер, чего ты улыбаешься? Ничего смешного». То есть это был запрет на положительные эмоции, который я сама на себя накладывала. А Марк разрешил мне улыбаться. Он объяснил, что это нормально. Нормально хотеть плакать или смеяться.

Утром никто не убегал в школу, вечером никто не опаздывал домой. Устоявшиеся ритуалы просто исчезли, и не хотелось осознавать, что этого больше никогда не будет. С Марком мы проводили регулярные сессии, но местами все-таки было тяжеловато. Да, я старалась держаться. Но сложно. Банально проезжаешь мимо кафе и думаешь, что вообще-то сюда вы собирались сходить с младшим сыном и отпраздновать его выпускной. Вот здесь находится его спортшкола. Поэтому и сходила сначала к психотерапевту, а он меня направил к психиатру.

Я сама попросила как-то снизить тревожность и плаксивость. Мне выписали самые лайтовые дозировки антидепрессанта. Один пила днем, другой помогал справиться с бессонницей ночью. Отсутствие сна на тот момент было моей самой большой проблемой. Я могла бродить по квартире до четырех или пяти утра, пока у меня организм полностью не выключится.

В июле мы все-таки расписались с моим мужем, но без свадьбы. Решили, что так будет правильно. Вообще, огромное ему спасибо. По хорошему счету можно было бы и разбежаться после такого, но мой муж просто вцепился в меня и не отпускал. Я часто приходила к нему поплакать, а он молча обнимал меня и поддерживал. К тому же я не могла работать в тот момент, и он не стал как-то осуждать.

Я не могу сказать сейчас, что полностью пережила эту утрату. Нет, я до сих пор периодически плачу, просто сдерживаться стало легче. Больше всего меня в этой ситуации расстроило то, что никто об этом не пишет. Я считаю, что даже если нет сил, надо говорить. Главное — не держать в себе.

Мне мой психолог объяснял, что люди — сосуд, и они сами решают, чем себя наполнить. С каждой слезинкой, с каждым разговором о горе, с каждым объятием, рукопожатием мы как бы теряем каплю горя из этого сосуда, и тогда освобождается место для чего-то хорошего. А можно закупорить этот сосуд и носить всегда в себе это горе, но будет ли это жизнью? Думаю, нет. Поэтому я прошу всех родителей, кто пережил или переживает подобное, не держать в себе, плакать, если необходимо — бить посуду.

Не менее душераздирающую историю рассказал Иван, которому пришлось столкнуться с потерей первенца. Малыш сгорел от сепсиса в Филатовской больнице — не продержался и месяца после рождения. Также ранее мы публиковали колонку девушки, которая рассказала, почему считает, что 25 лет — слишком ранний возраст для рождения детей.