«Атмосфера сгустилась». Как в Москве пропадают таблички с именами жертв политических репрессий и кто за этим стоит

С фасадов домов в Москве массово пропадают мемориальные таблички проекта «Последний адрес», посвященные жертвам репрессий. Внимание на это обратили жители Якиманки, Замоскворечья, Басманного района и других. Некоторые решили восстановить их самостоятельно и смастерили таблички по образцу из картона.

К проблеме пропажи табличек подключился и депутат Мосгордумы Владимир Рыжков. Он заявил, что происходящее «похоже на скоординированную кампанию».

— Виновных никто не ищет. Я обращался в ГУВД Москвы и получил ответ, что никого не нашли. То же — в Санкт-Петербурге. Почти нет сомнений, что за атакой на память о жертвах государственного террора стоят власти, — написал Рыжков в своем телеграм-канале.

MSK1.RU поговорил о политических репрессиях, исторической памяти и массовом исчезновении мемориальных табличек с основателем проекта «Последний адрес» Сергеем Пархоменко.

— Кажется ли вам, что в Москве участились случаи пропажи мемориальных табличек?

— За последний год стало больше инцидентов. Конечно, у нас всегда были такие случаи. На моем доме висело четыре таблички. Начался ремонт, их отвинтили и две потеряли. Куда потеряли? Черт его знает, хотя это мой собственный дом. Пришлось изготовить их заново, а две нашлись. Бывают какие-то совершенно такие технические вещи, а иногда это явно какой-то злодей. Есть люди, которым не нравится наш проект, и сейчас им показалось, что пришел их час. Так они не решались, а сейчас можно.

Мы знаем, что есть несколько районов Москвы, где какие-то энтузиасты идут и отвинчивают наши таблички. Ну что мы можем сделать? Драться мы не будем, хотя они, я думаю, на это и рассчитывают — конфликты, скандалы. Но для «Последнего адреса» всегда было характерно, что этот проект действует достаточно деликатно, стараемся избегать конфликтов.

— А полиция в этом не поможет?

— Они не возьмутся. Давайте объективно говорить, что наша полиция такого рода вещи считает незначительными. К сожалению, это не дает никакого результата. Много раз было, что жители домов обращались к участковому. Но никогда это не давало никакого результата. Тут я, к сожалению, должен констатировать, что полиция не вмешивается. С другой стороны, наш проект построен так, что мы не находимся в постоянной связи ни с мэрией, ни с префектурой, ни с управой, ни с полицией. Мы же, в конце концов, не спрашиваем у них разрешения, спрашиваем только у жителей дома.

В этом есть своя логика. Мы у них не просили разрешения, и они не несут ответственности. Это решил дом и люди, которые в нем живут. К сожалению, я не могу сказать, что мы находимся как бы под защитой городских властей, полиции или там кого-то еще. Они нам не помогают, но они нам и не мешают, не пытаются этот процесс взять под контроль. Всё же проект существует уже почти 10 лет. Я думаю, что все чиновники московские давно убедились, что он не несет в себе никакого конфликтного потенциала.

— Почему вы решили устанавливать репрессированным таблички на домах?

— А где? Вот иногда нам говорят: «Вот чего вы привинчиваете табличку на нашем доме? Мы здесь живем, идите на кладбище и там устанавливайте». Вопрос: а на какое кладбище? Нет никакого кладбища. У огромного большинства из репрессированных нет никакой могилы, никакого памятника, никакого кладбища. Десятки тысяч людей похоронены на Бутовском полигоне, предположим, но мы не знаем в точности где.

— На всех табличках одинаковые надписи: родился, арестован, расстрелян, реабилитирован. Почему важно, что человек был реабилитирован?

— Все эти люди, чьи имена на табличках, были либо были приговорены к высшей мере наказания (расстрелу. — Прим. ред.), либо отправлены в лагеря и оттуда не вернулись. Умерли, замерзли, были замучены. Государство их погубило, а потом признало свою вину. Для нас это чрезвычайно важно, что государство в отношении этих людей на своем тогдашнем высшем уровне признало ошибку и извинилось перед ними. Это первое.

Второе заключается в том, что слово «реабилитирован» само по себе очень знаковое. Оно служит таким маяком. Потому что люди, в общем, понимают: «А, ну да, это про репрессии понятно». Потому что у многих в головах есть понимание, что репрессированные люди были в дальнейшем реабилитированы.

— А если я тот самый сосед, который не хочет, чтобы на его доме висела табличка предателю, человеку, осужденному за шпионаж, например? Даже если потом его оправдали. Что бы вы мне сказали?

— Никто из них не был шпионом, диверсантом, это совершенно очевидно. Факт реабилитации, в конце концов, это подтверждает. Мы не устраиваем суд заново, не пытаемся провести по новой следствие. Достаточно взять архивные дела в руки один раз и посмотреть на них. Всё становится совершенно очевидно. Хотя бы становится виден их размер — это 2,5 жалких листочка, на которых изложена какая-то чушь собачья. А в результате этого произошел судебный процесс, который продолжался пять минут примерно, и за эти пять минут человека присудили к смертной казни. А потом прошло несколько лет, и государство сказало: «Ой, извините, это всё ерунда какая-то. И это обвинение, и этот процесс, и этот суд, этот приговор — это всё был какой-то бред».

— А сколько стоит одна такая табличка?

— В момент установки мы просим человека, который оставил заявку, сделать взнос. Потому что в момент, когда подается заявка, мы не можем дать гарантию, что она будет исполнена, дом может быть не согласен.

Взнос составляет 4000 рублей. По моим подсчетам, это примерно четверть того, во что в действительности обходится вся работа. Но мы считаем, что это важная часть. Человек должен считать эту вещь своей, создает некоторую ответственность.

Это нас еще, так сказать, оберегает от каких-то безответственных болтунов, потому что кто-то может заказать 100 табличек и сказать, что заплатит 100 000 рублей. Это заставляет людей просто более ответственно относиться к самому процессу подачи заявки.

Иногда мы отказываем в заявках. Иногда они бывают провокационными. Присылают, например, имена организаторов массовых репрессий. Они не были реабилитированы. Люди просто хотят нас проверить. Но нет, не поставим. Мы внимательно это изучим, увидим, что там нет реабилитации и почему. И примем отрицательное решение, тут у нас механизм работает.

— Почему вообще важно помнить о такой части нашей истории как политические репрессии?

— Репрессии были массовым событием, они затронули огромное количество людей, огромное количество семей, они затронули весь, что называется, советский народ. Нам кажется очень правильным, чтобы люди почувствовали неэксклюзивность этого всего. Иногда многим кажется, что это где-то высоко. Там одни члены ЦК КПСС на других членов ЦК КПСС наехали, а мы здесь при чем? Да нет, все при чем и всё при чем.

Это конкретная жизнь, это не статистика. Мы не обсуждаем какие-то миллионы и не оперируем громадными цифрами. Мы хотим напомнить про конкретную человеческую жизнь — вот человек, его так зовут. Он был там водителем трамвая, инженером. Здесь жил, и вот, что с ним произошло. Всё остальное какая-то большая философия: сталинисты, не сталинисты, геополитические интересы, индустриализация, коллективизация и всё остальное. Окей, хорошо. Мы с этим Николаем Петровичем что будем делать? С этим конкретным человеком, который жил вот в этом городе? Вот он жил, может быть, он в вашей квартире жил, по этой лестнице поднимался. Что мы с ним делаем?

• знали, что грозят лагеря, но не могли иначе. Почему 25 августа 1968 года москвичи вышли на Красную площадь и чем закончилась «демонстрация семерых»;

• «Они разучились говорить с народом». Как и почему в августе 1991 года произошел путч;

• «Я хотел лучшего для своей страны, но мной просто пользовались». Штурмовавший Белый дом спецназовец — о политических противостояниях.