«Принцесса вручила медаль, а КГБ велел молчать 20 лет»: интервью с легендарным гребцом Юрием Бачуровым

Юрий Бачуров — человек-эпоха: гребец, ученый, тренер, участник легендарной «инженерной четверки», которая принесла СССР бронзу Олимпиады-1960. Он вспоминает, как встречался с принцессой Маргарет, папой римским, а в Союзе — с Хрущевым и Королевым. Пережил пожар, потеряв все награды, но не сломался: снова встал на ноги и в 91 год продолжает заниматься с детьми.

На встречу с 91-летним Юрием Бачуровым наши коллеги из «Фонтанки» приехали в поселок Сиверский Гатчинского района Ленобласти. Бронзовый медалист Олимпиады-1960 встретил нас у забора: держась за калитку, он приседал. Сбоку прислонены лыжные палки. Увидев нас, он попросил еще минутку и, закончив упражнения, пригласил в новый дом, который по счастливой случайности успели построить незадолго до того, как сгорел старый.

Короткий пересказ интервью с Юрием Бачуровым читайте здесь.

— Вот у ворот стою, держусь за калитку, занимаюсь, чтобы координацию не терять и хоть немного снять нагрузку с суставов, — начал знаменитый гребец еще на улице. — У меня своя система упражнений. Сейчас уже прохожу по полкилометра, а то и больше. Сначала на коляске ездил. Потом — на костылях, на этих французских. Сначала просто ходил, потом бодро пошел, а теперь уже с палками — с лыжными. А дома — сам, без опоры. Есть прогресс. Никто не знает, где он остановится. А может, и не остановится.

— Как в коляске оказались?

— Да всё из-за ковида. На ногу ступить не мог. Она как чужая была, болталась, и всё. Ступать на нее вообще не получалось. А ведь я каждый год с детьми занимался, тут, в полукилометре, поляна есть. Когда-то была свалка. Там, на этой свалке всё и началось. Мы эту поляну вытоптали как ипподром. Сначала всего шесть ребят было. Это 25 лет назад. Представляете? Сейчас они уже институты окончили — и шесть из них стали тренерами. Теперь со мной работают, помогают на стадионе — мы целую группу ведем. Ребятишки — четыре, пять, шесть лет даже есть.

— Чем там занимались?

— Я это называл ОФП. Разминка, растяжка, силовые упражнения. А потом подвижные игры: с мячом, со скакалками. Я всё сам придумывал. Каждый день что-то новое. Каждая тренировка по-новому. Так у нас постепенно организовался коллектив. Ставили стол, 35 детей, отмечали дни рождения, праздники. Ну и родителей человек 50 вокруг. Даже сцену сделали: показывали упражнения, танцы, читали стихи, пели — всё это дети, под моим руководством. Универсальный клуб такой получился. Потом переехали на другую поляну. Там тоже была свалка — мы ее расчистили, выкопали волейбольную площадку, засыпали белым кварцевым песком. Таких в Питере одна-две, может, есть. Космонавты даже фото присылали: сверху видно — прямоугольник белый, как снег.

— Как всё началось?

— Очень просто. С корыстной целью. У меня четыре внучки. Две из них тогда были совсем маленькие — одной три с половиной года, другой — пять. Пристали ко мне: «Дедушка, пойдем в лес, хотим поход!» Ну я и повел. А они рассказали об этом своим подружкам и соседским мальчишкам. В итоге собралось шесть человек: два мальчика и четыре девочки. Я-то экскурсовод, знаю лес как свои пять пальцев. Выбрал маршрут такой, чтобы прогулка легкой не показалась: канавы, болотинки, завалы — всё как положено. Вышли в итоге на поляну, где я заранее всё приготовил для костра. Жарили сосиски, картошку, бегали, шумели. А потом военные песни у костра. Я им пел, рассказывал. Домой вернулись где-то в шестом часу. И всё — понеслось. Район у нас тесный, все друг друга знают, особенно дети. Слух быстро разошелся. Внучки заявили: «Теперь каждый день будем собираться. Это самое интересное, что с нами было!» Ну и начали мы пробовать. Собирались у меня тут, на поляне. Сначала и не знали, чем заниматься. А потом понеслось. Я же со спортом всю жизнь связан, всё это вспоминаю, применяю и дальше двигаю. Стали появляться новые упражнения, новые игры. Каждый день что-то новенькое. Все ахали!

Вы бы видели, что у нас тут на стадионе творится каждый вечер с семи до полдевятого! Буря эмоций, крики, визг, и я не запрещаю. Наоборот, «болейте за своих, кричите, поддерживайте!» Эстафета идет: две команды, бегут вровень, грудь в грудь — и весь стадион орет: «Давай, Коля!» — «Вперёд, Маша!» — «Беги, Петя!» — всё бурлит!

Соревнования проходят здорово. Родители — члены судейской коллегии, мы, тренеры, выводим своих. У нас пять групп, и каждая группа соревнуется по своему виду спорта. Я ввел правило — грамоты всем участникам. Не просто бумажки, а настоящие, оформленные грамоты, наши, уникальные. Жалко, что не могу вам показать сейчас. Сфотографировать бы — красота! Знаете, что говорят родители? «Ваши грамоты — единственные, которые у нас висят в рамках на стене. Остальные — в коробке под столом». И так же с призами.

Я всегда стараюсь призы заранее подготовить. Сам покупаю, друзья помогают. Призы недорогие, но очень ценные — памятью. Особенно детской. Потому что память уходит, взрослая жизнь съедает, а вот приз останется и напомнит: ты был спортсменом, ты это прошел. Вот такая, можно сказать, краткая инструкция: как заняться с детьми, когда ты вроде бы уже всё отработал, на пенсию вышел, думаешь — теперь отдохну. А отдых и лежание на диване — это, извините, уже путь к смерти. А движение, работа, мысли, постоянная работа мозга — вот это жизнь.

— Как дом сгорел?

— Это, знаете, не так интересно. Гораздо важнее, как люди на это отреагировали. Но раз уж спрашиваете… Всё произошло мгновенно. Единственное, что хочу сказать: уважаемые жители Санкт-Петербурга и Ленинградской области, проверьте свои розетки. Посмотрите, нет ли у вас старых алюминиевых проводов, старых наружных розеток. Если есть, меняйте немедленно. Потому что вот здесь руки не дошли, здесь денег не было, и всё. Потерял я абсолютно всё. От паспорта до последней ложки, вилки, до носков. Всё. На следующее утро после пожара я встал… И первая мысль: надо восстановить паспорт. Вторая — а как? Надо во что-то одеться, на чем-то доехать, где-то взять деньги хотя бы на автобус. Мне уже 92-й год, а у меня — ноль. Абсолютный. Конечно, можно было бы упасть в обморок или начать истерику. Но у меня таких мыслей никогда не было. И не будет. Я понял: если здоровье есть, если сам стоишь на ногах — значит, можно всё вернуть. Всё восстановить. А буквально на следующий день, когда в Петербурге, в Пушкине, в Коммунаре узнали о пожаре, друзья, знакомые, родственники на такси поехали ко мне. Привозили теплые вещи, куртки, кроссовки, подушки, ложки, вилки. Приезжали с узлами, как в старое доброе время. Это говорит о людях. Даже не просто «с хорошей стороны», это чудо. Чудо человеческого характера. Настоящего русского. Дружного, преданного, сильного. Эти люди — они преданы не только друзьям, они преданы стране, городу, народу.

Были и те, кто не мог приехать, просто позвонили. Это тоже очень дорого. А что у ворот творилось, вы бы видели! Десятки детей, школьников, родителей — на велосипедах, на самокатах, кто пешком, кто на машине. Привозили печенье, конфеты, вафли — три коробки. Но даже не в этом дело. Слова говорили хорошие. Подходили, спрашивали, интересовались, просто здоровались. Это очень дорого.

— Вот это единодушие.

— Да, но было и другое. Были люди, которые где-то кричали: «У олимпийского чемпиона Бачурова, мол, беда, надо помогать, мы будем контролировать, мы будем следить». А потом тишина. Все замолчали. И я хотел бы этим людям задать один вопрос. Я ведь с детства привык работать сам, не рассчитывать ни на кого. Своим горбом всего добивался. Я не жду подаяний. Но скажите, что мне отвечать тем, кто приходит с печеньем в руках? С добрым словом? Они ведь пришли первыми. Без шума и без обещаний. Они ж спрашивают: «Юрий Кузьмич, у вас же такие друзья! Они сейчас всё вам тут отгрохают, вы и пальцем не стукнете». А что мне им сказать? Я же ни одного звонка не услышал от этих самых «друзей».

— Это кто такой «благодетель»?

— Никого по фамилиям не назову. Но они сами себя узнают.

— Что самое ценное сгорело?

— Конечно, это мои ордена и медали. Расплавилось, обуглилось… Орден Трудового Красного Знамени, целый ряд медалей. Олимпийская медаль из Рима. Две золотые медали чемпионатов мира. Две золотые медали Королевской регаты в Англии. Мне их вручала лично принцесса Маргарет… Я до сих пор помню, о чем мы с ней тогда говорили: как она хотела попасть в Ленинград, посмотреть Эрмитаж, музей. Помню, как… ну это отдельная история.

— И мы к ней обязательно вернемся. Медали все прямо расплавились?

— Да. От них остались только железки. Внутри что-то там, может, и уцелело, но сами-то… Королевские, они были из чистого золота, а не позолоченные, как обычно. Я тогда даже не сразу осознал, насколько они были ценны. Я же ведь вам про свою трудовую биографию еще почти ничего не рассказывал. У меня 45 лет стажа. Больше половины из них я проработал на «Арсенале» — это завод имени Фрунзе в Петербурге, один из крупнейших ВПК-заводов. Работал на разных должностях. Защитил кандидатскую диссертацию, будучи начальником цеха сборки. Представляете? В советское время такие были возможности. Начальник цеха — и кандидат наук. Всё с уважением, по делу. Но сейчас это всё не так важно. Главное другое. Тогда, когда я был помоложе, на «Арсенале» я был, можно сказать, самый известный спортсмен. У меня лента была — 32 медали висели. Я открывал все парады, все спартакиады. А у нас был свой стадион, свой спортзал. Мы там проводили настоящие спортивные праздники. И вот директор мне как-то говорит: «Кузьмич, ну чего ты королевские медали зажал? Хоть бы раз показал!» А я не носил. Жалел. Берёг. А остальные мои все там, все щупали, смотрели. Одну даже как-то потеряли. На стадионе во время парада. Упала, укатилась. А потом кто-то нашел и торжественно принес обратно. Обмыть, правда, пришлось, но вернули. Так вот. Королевские медали лежали в таких сафьяновых коробочках без креплений. Настольные. Ну и я как-то решил: ну что я, не придумаю, как повесить? Взял дрель, маленькое сверло и аккуратненько просверлил. Золотая стружка пошла, тонкая такая, прямо до конца вышла, не разъединилась. Прицепил скрепочку, на нее — ленточку, и на грудь. Всё! Вопрос был решен. Ну мысленно у принцессы Маргарет прощения попросил, конечно, что я вот так…

— Сгоревший дом-то у вас тоже с историей…

— Этот участок когда-то принадлежал барону Владимиру Фредериксу, одному из ближайших к императору людей. Наш прапрадед его выкупил и построил на нем дом. Потом, когда сюда пришли немцы, дедушку с бабушкой из дома выселили — в баню отправили. Там, в углу участка, они и жили. А сам дом захватили немцы, пировали там. Было холодно, зима. Это был 1943 год. Они печку перетопили, и в одну из ночей дом загорелся. Выскочили в нижнем белье. А бабушка с дедушкой потом разобрали два старых дзота с участка и из них построили себе новый дом.

— А вы сами где были, когда немцы сюда пришли?

— Я был в Ивановской области. Там и жил тогда. А жена моя будущая — в Ленинграде. Я как раз в первый класс пошел, когда война началась. А Саше, моей жене, тогда всего два года было. Ну и бабушка с дедушкой всю войну здесь прожили.

— Вы сами всю войну в Ивановской области провели?

— Да, всю войну. Мы с мамой вдвоем остались. Отец ушел на фронт, Кузьма Иванович. Брат старший, Геннадий Кузьмич, тоже на фронте. Сестра, Людмила Кузьминична, тоже ушла. А я, восьмилетний пацан, остался с матерью.

— Было страшно?

— Знаете, страха нет. Жалость была. Уходят — жалко. Интерес был, а как там, что? Много разговоров на улице. Все знали, кто ушел, кто где служит, кого ранило, кто в отпуск приехал, кто похоронку получил. Улица Бульварная — вот где я жил — всё это знала. Слушали радио. Писали между строчек в тетрадках карандашами-огрызками, потому что других не было. Жили тем, что сами вырастили или где-то как-то достали. Паники не было. Жизнь шла. Мы копали линию обороны перед Шуей. Прямо от реки шла линия — траншеи, рвы противотанковые. Торф копали — по пояс в жиже, доставали брикеты, сушили, возили на тачках домой. Этим и топили зимой. А вот 22 июня очень четко помню. Черный радиоприемник. Голос Левитана. «Без объявления войны…» Эти слова тогда как ножом. Люди ахнули, застонали: «Ой, война… Ах, война…» Это прямо врезалось в память. По-настоящему поразили: ну что за подлость? Даже не объявили, просто пришли. Такое ощущение было у всех. Ну и, конечно, как дети бегали на свалку. Там были горы, ямы, вниз спускались, играли. Несмотря ни на что, детство ведь всё равно было.

— В «войну» играли?

— Нет, знаете, у нас такого не было. Мы войной были сыты. По-настоящему. Вот тебе лопата — и копай противотанковый ров. Это была наша реальность. А как же. Никто, конечно, прямо не заставлял. Военком не приходил. Но старшие ребята в школе собирались: «Пацаны, пошли, помогать надо». И шли. По доброй воле.

— От бабушки с дедушкой, что в Сиверской остались, какие-то весточки доходили?

— Нет. Никаких. Мы ничего не знали. Вообще. Только потом, когда стали приезжать сюда уже после войны, вот тогда всё и выяснилось, всё сложилось. Родственники, родня, всё уже стало понятно. Родители потом сюда переехали. Жили тут, на Лесной улице. В самом Ленинграде моя мама с братьями и сестрами блокаду пережила. Поэтому Ленинград нам не чужой был. Потом школьником сюда приезжал, смотрел, куда поступать буду. Уже тогда знал: пойду в Военно-механический институт. Окончил школу с медалью, подал документы, и буквально через неделю пришел ответ: «Вы зачислены с предоставлением общежития».

— Греблей там занялись?

— Да, поздно. Вот почему я сейчас так радею за школьную лигу. Хочу, чтобы дети с детства занимались греблей. Потому что это лучший вид спорта. Во-первых, при гребле работает 95% всех мышц. Это уже говорит о здоровье. Во-вторых, условия. Солнце, воздух, вода. Прекрасней ничего нет! Ни один зал, ни маты, ни железо не заменят это. А в-третьих, коллектив. Ты всегда в команде бойцов.

— Почему не футбол? Там тоже свежий воздух, коллектив…

— Футбол? Сейчас неприятно смотреть, когда 22 миллионера бегают по полю не ради результата, а ради денег. Мне это чуждо. Я не презираю, но не принимаю. В моем спорте такого не было. Ни стипендий, ни условий — мы занимались, потому что хотели. А сейчас — если не заплатишь, не выйду. Это неправильно. Это не про спорт. Это не спортсмены. Это дельцы. Их надо из спорта гнать, они его губят. Портят. Потому что настоящий спорт идет от души, от тела, от желания прожить длинную, интересную, красивую жизнь. Вот из чего рождается спорт.

— Но ведь это звучит как старые советские идеалы. Сейчас другие ценности не только в футболе…

— Может быть. К сожалению. Я это презирал всегда и сейчас презираю. Вот, наверное, в этом и есть разница между нашим поколением и вашим. Мы слишком увлеклись капитализмом. Он нарушает основы нормальной, здоровой жизни. Посмотрите вокруг — везде хапужничество, рвачество. И это проникает в спорт.

— А разве плохо хотеть жить лучше?

— Нет, в этом плохого ничего нет. Все хотят жить лучше, и это нормально. Вопрос, каким способом ты к этому идешь. Если ты человек разумный, у тебя есть способности, ты работаешь, зарабатываешь честно — ради бога. Это только приветствуется. И раньше приветствовалось. Но смысл-то ведь в балансе. А сейчас три четверти людей думают совсем иначе. Ведь есть разумные пределы. Есть вещи, которых человеку достаточно. Есть то, что необходимо. А есть то, что уже лишнее. А у нас теперь такие вещи становятся нормой. Это, по мне, дико. Просто непонятно. Да и в гребле много чего изменилось. Я с профессиональной греблей сейчас напрямую не связан. Друзья, конечно, звонят. И президент федерации по академической гребле звонит. Общаемся. Но они все говорят: молодежь другая пошла. Другое воспитание. И пока от этого воспитания, откровенно говоря, хорошего мало.

— Ну что ж, давайте вернемся к Олимпийским играм 1960 года. Все-таки для любого спортсмена это высшая цель. Насколько сложным был путь туда?

— Путь был очень непростой. На тот момент, к 1958 году, мы были на взлете. Тогда впервые выехали за границу — в Англию, на чемпионат мира, на Королевскую регату.

— Где вы победили?

— Победили позже. А в первую поездку случилось вот что: в Англии очень специфическая система гребли, река Темза разделена бревнами. Мы в пылу борьбы зацепили веслом за одно из бревен, и лопатка весла сломалась. До финиша метров сто. Мы проиграли. С поломанным веслом в лодке — всё, скоординированной гребли нет. Всё рушится.

— Получается, у вас первый международный старт был сразу в Англии?

 — Да-да. Прямо сразу. После этой неудачи мы практически всё выигрывали. Наша четверка была крепкая. Но самые первые впечатления от Англии, конечно, потрясли. Мы жили в Твайфорде. Очень интересное место. Представьте себе, мы неотесанные, только из Ленинграда. Никогда нигде не были. А тут Лондон! Из Лондона сразу в Хенли, оттуда — в Твайфорд. Это недалеко, несколько остановок. Поехали на маленьком паровозике. Вагоны мягкие, сиденья плюшевые — уютно, аккуратно. Приехали в гостиницу — условия отличные. Некоторые эпизоды, конечно, смешные были, но это уж оставим.

— Нет уж, расскажите!

— Ну хорошо. Как-то вышли мы на вокзал. Паровозик стоит, маленький такой, с машинистом внутри. Он нас увидел — понял: советские гребцы. Улыбнулся, приветствует. Потом берёт лопату, открывает топку, уголь подкидывает… и вдруг — раз, кладет на лопату бекон. Потом яйцо, второе яйцо. И в топку. Мы в шоке стоим, рты пооткрывали. А он достает всё это, показывает: поджарилось как надо. Берёт вилку и ест прямо с лопаты! После этого с ним у нас завязалась такая дружба! В Хенли он потом встречал нас каждый день. Мы к нему подходим, показываем пальцами: один палец — выиграли с отрывом в корпус лодки, два пальца — восьмерка выиграла с двумя корпусами. Он всё понимал, смеялся, подбадривал. Так и общались. Соревнования там шли каждый день минимум неделю. Кто выигрывал, проходил дальше. Проиграл — собирай вещи, упаковывай вёсла и домой.

— Какое самое яркое впечатление осталось от Англии?

— Когда мы проиграли в первый раз. Мы же вышли в финал, могли выиграть, но сломалась лопатка весла — зацепили бревно. Сидели потом за клубом, убитые. Плакали. Реально. Потом, уже после гонок, мы поехали в Лондон. Нам дали пару дней в зависимости от рейсов. Жили мы в гостинице недалеко от Гайд-парка. Гуляли по Оксфорд-стрит, катались, ездили на экскурсии. Всё было впервые, всё было как во сне.

— И вам спокойно разрешали гулять по Лондону?

 — Ну с нами был мистер Вайсман — это наблюдатель от англичан. А от нас, как в любой советской команде, было два главных человека: начальник и заместитель. Начальник отвечал за финансы, питание, отель, суточные. А заместитель… это был КГБ. Он следил, чтобы никаких ЧП, скажем так, не возникло. Он всегда был рядом, как тень за плечом.

— Слышал, что без ЧП не обошлось…

— Да, дело было так. Первый раз, когда мы выиграли Королевскую регату в 1961 году, нас повели к трибунам. Представьте себе: трибуна на сто тысяч человек. И в самом конце — Королевская трибуна. Всегда. На трибуне сидели бароны, лорды. Вся элита. И всё забито до последнего места. А внизу, перед трибуной, стояли громадные столы, уставленные кубками. Наш назывался Grand Stewards' Cup. Огромный, серебряный, кованый, составной из четырех частей. Он постоянно «рос»: каждый раз на нем гравировали мелким шрифтом страну, год и фамилии гребцов-победителей. Мы его потом упаковывали в специальный ящик, везли на самолете домой, в Советский Союз. И сдавали на ВДНХ. Там он стоял год с нашими фамилиями. Потом, конечно, возвращали, кубок-то переходящий. А золотые медали нам вручала лично принцесса Маргарет. Всё было очень торжественно. И вот мы с принцессой разговорились. Она первая начала спрашивать, как мы тренируемся, где занимаемся, как устроен наш клуб. Про Эрмитаж спрашивала. Ей всё было интересно. Она была всего на два года старше меня. Очень живая, с юмором. Такой контакт получился теплый. Никакого официоза.

— Красавица?

— Да-да. Полная красавица! Очень простая в общении. Не жеманная, как многие англичане. Очень красивая и всегда жаждущая услышать что-то новое. Я ей начал рассказывать про наш клуб на Малой Невке, про Крестовский остров, про музеи. Говорю: «У нас не только Эрмитаж, у нас еще и Русский музей, и Суворовский, и Артиллерийский…» Перечисляю — она вся в восторге: «Ой, вы как экскурсовод! Я так хочу в Ленинград!»

— По-английски говорили?

— Да, по-английски. Только я ее сразу предупредил: «Вы, — говорю, — слова по отдельности произносите». И я ей так же отвечал. Говорю, вот такие-то часы у нас есть, вот такой-то зал, такой-то художник… Рассказывал, стояли мы довольно долго. Потом нам вручили кубок и золотые медали в сафьяновых коробочках таких с бархатом. На следующий год мы снова приехали. На чемпионат мира. Мы снова побеждаем. И вот она подходит: «Юрий! Вы снова приехали? Как же это хорошо!» Узнала, да. Говорит: «Какие вы молодцы! Я же вам в прошлом году золотые вручала. Теперь, наверное, надо бриллиантовые!» Вот примерно в таком духе разговор шел. А мы стоим, рядом корреспонденты, фотографы, пресса. И на следующий день все газеты Лондона и Хенли написали, что принцесса Маргарет назвала четверку инженеров из Ленинграда — из клуба «Знамя» — «Бриллиантовой четверкой». Мы там были такие знаменитые, жуть просто! И вот после этого ко мне подходит джентльмен: «Мистер Бачуров, руководство Королевского клуба Англии приглашает вас на торжественное заседание. Вам будет присвоено звание почетного члена клуба». Я спрашиваю: «Когда?» — «Через полтора часа. Здесь, в Королевском клубе, на втором этаже. Я с вами всё время буду, я отвечаю за вас». Я говорю: «Момент…» Он мне говорит: «Я понимаю». Все знали, что у нас кагэбэшник и что я должен сначала у него спросить. Я бегу к нему, говорю: так и так, приглашают меня на торжественное заседание Королевского клуба Англии! А он мне: «Ну, Кузьмич, давай! Такое дело, конечно, иди».

Захожу в зал. Человек триста. Все в форме Оксфорда. Малиновые галстуки, малиновые свитера, полоски. Красота. Всё в едином стиле. И я — простой инженер в синем спортивном костюме с надписью СССР. Поверх легкий пиджак. Самый шик на тот момент в Союзе. Мы в таких костюмах и ездили: один комплект на соревнования, другой — на выход. Больше ничего не надо. Ведущий произносит речь, потом слово дают мне: «Хенлейская регата — это прекрасно», «Великолепные условия», «Спасибо, вы молодцы!» Ну как мог. Аплодировали. Язык — гнусный, акцент — страшный. Но все были довольны. После речи вручают атрибутику: бейсболку, шарф, даже носки. Всё. Я довольный выхожу. И тут меня догоняет тот же мужчина: «Мистер Бачуров, теперь вы приглашены на вечерний прием — фуршет в честь закрытия регаты. В замок». Я: «Как?!» — «В шесть вечера. За вами приедут машины. Не волнуйтесь».

— Опять согласовывать надо было?

— Да. Я опять к кагэбэшнику. Говорю: вот такая история — фуршет в замке. Он: «Юр, отпущу, но только вдвоем. С кем ты в комнате?» — «С Толей Тарабриным, третий номер нашей четверки». — «Вот и поезжайте вместе». Я Толе сказал — Толя в восторге. А у нас же было правило: на каждого в поездки брали по две бутылки водки. Хоть в Англию, хоть куда. На границе могли проверить, но две бутылки допускалось. На медицинские цели.

— Официально? На каждого?

 — Да, на каждого. У нас, правда, в команде никто не пил. Дисциплина была жесткая. Полбокала шампанского в Новый год, и всё. Ну пиво иногда — в Англии пришлось. А водка, она шла исключительно «по делу». Приезжаем в эллинг, лодку ставим — у кого-то крючок сломался, болт сорвался, царапина… Мастера местные: англичане, немцы. Мы им бутылочку водки. Они: «О-о-о!» И сразу всё отполируют, всё зашлифуют. Быстро, качественно.

— Русскую водку уважали?

— Уважали. Очень. В этот раз у нас с собой была новая водка — «Столичная». Тогда вся Европа знала, что в СССР появилась такая марка, но нигде за границей ее еще не было. Никто не пробовал. А мы привезли. Мастерам в эллинге — по бутылке, как всегда, а по второй оставили себе. Вечером, к половине седьмого, к крыльцу нашей гостиницы подают два роскошных лимузина, открытые, блестящие. В одной машине сидит один из тех, кого мы обогнали в финале, в другой — другой. Побратались, так сказать. И поехали вместе. Доезжаем до берега Темзы — там замок. Вначале нас провели в музей гребли. Мы такого никогда не видели. В СССР тогда и понятия такого не было — музей гребли! А у них в лучшем виде. Потом на второй этаж особняка. Там уже накрыто: человек 50, зал, длинные столы. На одних окорока, на других рыба, дальше салаты, вина, сервировка — всё по правилам. Берешь нож, сам себе режешь, накладываешь. Мы в пиджачках, в своих костюмах. Все остальные в шикарных нарядах. И тут мы, как положено, достаем из пакета нашу «Столичную» и вручаем хозяину и хозяйке дома. Тут же прибегает слуга с огромным подносом, и на нем маленькие стеклянные бочоночки — граммов по 25. Всем наливают, каждый берёт. Ждут, пока все получат. Ректор Оксфордского университета (а это он и был хозяин дома) произносит тост за завершение Королевской регаты. Все, особенно дамы, делают аккуратный глоточек. А мы с Толей заказали себе пива. Прямо из погреба! Слуга бегал туда-сюда, приносил нам кружки. Пили культурно, не наглея. Ну и всё — к полуночи пора было возвращаться. В 11:30 я подошел к хозяину, говорю: «Нам пора». Он: «Сейчас!» Зовет наших водителей. А они — в дупель! Просто в ноль. Хозяин в шоке, устроил им выволочку. Те тут же протрезвели. Садимся в машину. Доехали без сучка, без задоринки. Ни ЧП, ни задержек. Всё строго, спокойно, достойно. Но стоило нам выйти из машины, будто их подменили. Шатаются, обнимаются: «Ребята, какие вы красивые, какие вы здоровые! Мы хотим, чтобы осталась память!» И снимают с себя свитера с символикой Оксфорда, такие плотной вязки, фирменные. А мы в ответ: «Ну раз уж пошло дело — давай, Толь!» Сняли свои пиджаки, скинули костюмы с надписью СССР — и поменялись. Им наши спортивные костюмы, нам — их свитера. Попрощались. Они сели в машину… и как газанули! Мы с Толей только переглянулись: «Сейчас разобьются где-нибудь». Тормоза-то у них уже отпустили.

— Удивительные ребята.

— Да, они нас просто шокировали своей «волевой выдержкой». Пока ехали, держались. Но как только нас довезли, у них тормоза отпустило. Начали обниматься, лезть, еле на ногах стояли. На англичан вообще не похоже! Но довольны были до предела. Эти костюмы с надписью «СССР» для них были сокровище. Ну и мы поднялись в номер, разделись и легли спать. Было ровно двенадцать. Сон был крепкий, но короткий. В час распахивается дверь, включается свет, врываются два полицейских! Нас — с постели, а мы же спим, как обычно, голые. Простыню на колени, сидим на кровати — шок. Они нам наручники — клик-клик, мне и Толе. Сидим. Входит наш начальник, дрожит весь: «Живы? На месте?» — «Живы, на месте». Влетает кагэбэшник: «Когда вернулись?» — «Без пяти двенадцать». Он сел в кресло — сразу понял, что если мы были в гостинице до полуночи, то уж витрину в полпервого разбить не могли.

— Разбить витрину???

— Да. Тем временем полицейский читает наши «права» и что мы «натворили»: похищение двух автомобилей, нарушение общественного порядка, не остановились по требованию полиции, ушли от погони, разбили витрину магазина, бросали камни и бутылки… Мы сидим, думаем: «Ну всё, приехали». Позже выяснилось, что это всё натворили те ребята в наших костюмах с надписью СССР. Их засекли, увидели эти надписи и сразу решили, что это русские. Стали выяснять, где сейчас живут российские спортсмены. Ну и вышли на нашу гостиницу. Сначала к администратору, потом к кагэбэшнику: кого не было? — Бачурова и Тарабрина. Всё сошлось. Но кагэбэшник спокойно сказал: «Без пяти двенадцать они были на месте». И всё, цепочка развалилась. Полицейским мы всё объяснили. Они поняли, извинились, сняли наручники, поклонились начальству и ушли. А потом нас собрали: начальник команды, кагэбэшник, переводчик — пять человек. Проверили, нет ли кого в коридоре. Закрыли дверь. И сказали: 20 лет ни слова. Ни жене, ни другу, ни внуку. Никому. Чтобы не пришлось потом «отбиваться», а отобьешься ли — неизвестно. Вот такая у нас была… история.

— Веселая история.

— Ага. В такие передряги можно попасть… Более того, потом мне сказали: «Юра, никому не говори, что ты почетный член Королевского клуба. Начнут копать: как так? Член сборной СССР, комсомолец, комсорг — и вдруг почетный член клуба при королеве?» Ну мне это и не нужно было. Да и сейчас не нужно.

— Когда увидели всё это — фуршеты, замки, лимузины — вам не было грустно возвращаться в Советский Союз?

— Нет. Ни капли. Не знаю почему. Но нет. Помню, в том же 1962 году, когда мы гуляли по Оксфорд-стрит, встретили трех наших балерин из Кировского театра. Им, как и нам, запрещали ходить поодиночке. Они только что прилетели из Франции — из той самой поездки, после которой Рудольф Нуреев сбежал, наш прославленный балетмейстер. А нас тогда больше всего заботило одно: что привезти домой. Просто так съездить за границу — это неправильно. Уехал за границу — должен привезти подарки. Мы везли и женам, и детям, и родителям, и друзьям. Пусть это были мелочи, сувениры, но редкие, те, что в СССР не достать. Вот о чем мы думали. А завидовать? Даже в мыслях не было. Или там, как Нуреев, сбежать, остаться? Никогда. Было много, кстати, попыток агитации. Активно работал НТС — Народно-Трудовой Союз. Это такие эмигранты времен Гражданской войны и их потомки. Они приезжали, агитировали — в Лиссабоне, еще где-то. У меня даже есть фото: в черной косоворотке, белые пуговицы, с фотиком «ФЭДом». Подходили, разговаривали. Но вся команда стояла стеной. Никто не слушал. Все в один голос: «Нет города красивее Ленинграда! Ну разве что Барселона…» — и то в шутку. Один раз меня, например, пытались прямо «прихватить». Ну я не такой уж крупный был. Захожу в гостиницу, рассказываю ребятам: «Какие-то придурки агитируют остаться!» А мне в ответ: «Юрочка, покажи нам их». И пошли. Пять человек. Наподдали им, и всё — на этом вся агитация закончилась.

— Вернемся к Олимпиаде.

— Да-да, возвращаемся. Летом 1959 года мы поехали на предолимпийскую регату в Милан. Вылетели через Брюссель — или Копенгаген, точно уже не вспомню. Много летали в то время. Пересели с Ту-104 на самолет SAS — это скандинавские авиалинии. 25 человек, как всегда: спортсмены, начальник, кагэбэшник, переводчик. Салон полный иностранцев, семьи, дети. И тут… начинается тряска. Бум. Бум. Яма. Еще яма. Началась паника. Стюардессы — ни слова. Только пакеты раздают, кто-то плачет, кто-то кричит. Мы говорим переводчику: «Иди в кабину, спроси, что происходит». Тогда можно было пройти вперед, поговорить с пилотом. Он идет и возвращается белый как полотно: «Готовьтесь. Одно шасси не выпускается. Причина неизвестна. Идем третий круг над Ротзее — это озеро, где мы, кстати, и будем потом гоняться». Всё как в кино: тревога, молчание, дети, пакеты. Это было первое настоящее испытание, и не на воде, а в воздухе. Ротзее — Красное озеро, как мы тогда переводили. Температура в салоне была градусов шестьдесят. Самолет отключил вентиляцию и электричество, и мы по замкнутому кругу: один заход, второй, третий, четвертый… Стюардессы молчат, люди плачут, кто-то молится.

— Страшно.

— А то. Горючее вырабатывали специально, если бы пришлось садиться на воду. И вот на четвертом круге вдруг яма, резкий толчок, и — чудо! — оба шасси вышли. Все выдохнули. Сели. Аэропорт весь в пожарных, скорых, автобусах, всех нас сразу в гостиницу, никаких досмотров. Нам 5 минут: умыться, вещи бросить, и вниз за стол. Заходим, а там: бутылка вина, бутылка минеральной воды, пинта молока на каждого. Один попробовал минеральную. Плюется: «Лучше дверную ручку лизать, чем это пить!» Вино нельзя. Гонки впереди. Остается молоко. Холодное итальянское молоко. Выпили. Принесли еще. Выпили. Принесли еще. Потом с тележками, сумками, из соседних магазинов, гостиниц везли ящики молока. Мы всё выпили. До капли. А наутро… Милан. Голубое небо. Солнце. Переводчик несет свежую газету Corriere della Sera. Мы думаем: сейчас напишут, как русские герои спаслись. А там фото. Угловой фасад гостиницы. И под ним груда пустых бутылок из-под молока. В заголовке: «Вчера прилетели русские гребцы. Вот что они сделали с нашим молоком!» И подзаголовок: «Если они будут грести, как пьют молоко, нам не сдобровать!» Вот с этого, собственно, и началась моя Олимпиада… У меня, кстати, была та газета, но всё сгорело вместе с домом. Были две вот такие коробки. С фотографиями, вырезками из газет, грамотами. Вся моя история…. а потом уже — поехали поездом в Венецию, потом в Рим. Там, на озере Альбано, мы тренировались. А еще встречались с папой римским, Пием XII, в его резиденции Кастель Гандольфо. Это высоко, на самой вершине, над озером.

— Расскажите об этой встрече.

— Озеро Альбано — это кратер вулкана, диаметр километра три, наверное. Сверху горы, а наверху — Кастель Гандольфо, летняя резиденция папы римского. В то время тоннеля туда еще не было. Нас везли автобусом по серпантину. Приехали, поднялись — экскурсия во дворец. Всё каменное, строгое, но красиво. В какой-то момент выходит сам папа, садится в машину — ну по виду поехал в Рим. Увидел нас, подошел. Сделал пару жестов, улыбнулся, пожелал нам успехов в спорте и, как сказали переводчики, и на Олимпиаде. Сел в машину и уехал. Всё. А вот на следующий год, когда уже шла подготовка к Играм-60, нам отвели место на берегу озера, рядом с другим павильоном — вторая резиденция папы. Там был пляж, пищеблок, спальные комнаты. А жили мы в коридоре, койки без простыней, пеньковая решетка вместо матраса, подголовничек, и всё. Спали кто в трусах, кто в майке. В жару 30 градусов. А монахини! Они всё время проходили мимо. Я еще тогда снимал на камеру. У меня были «Адмера-8» и «Пентака-8», это узкая 8-миллиметровая пленка. Снял кадр: лежит наш богатырь — босиком, ноги грязные, 46-й размер, нога как моя талия, руки раскинул, храпит. Объектив идет по нему, потом поднимается, а на стене фреска: распятие Иисуса Христа. Показывал потом этот фильм у нас, в СССР — все ахали: «Кузьмич, ты даешь! Такие кадры поймал!»

— Двукратный олимпийский чемпион Тюкалов уже тогда считался легендой?

— Конечно. Но мы к нему относились по-простому, как к равному. Он и сам себя так вел — с юмором, с достоинством, никогда не зазнавался. Мы его очень уважали. Вот одна история. Прилетели мы в Милан, ехали на то самое озеро, где потом должны были соревноваться. Руководство говорит: «Прежде чем тренироваться, сделаем экскурсию по городу». Едем на автобусе, жара, все уставшие. Подъезжаем к театру Ла Скала. И тут Юра Тюкалов говорит: «Стоп! Остановить автобус!» Мы с ним, человек пять, в основном питерские ребята, выходим. Остальные — москвичи, киевляне — остались в автобусе. Подходим к театру. Двери дубовые, высокие. На них табличка: «Ремонт». Но характер у нас советский, знаете. Юра как даст кулаком по двери — бах-бах-бах! Открывает дверь какой-то мужчина, смотрит на нас. А Юра ему говорит: «Мы, советские гребцы, приехали на Миланскую регату. Хотим театр посмотреть». Тот отвечает: «У нас ремонт». А Юра: «Нам твой ремонт до лампочки. Ты нам театр показывай! Не может же у вас всё сразу быть на ремонте?» Мужик улыбнулся, говорит: «Ну раз вы советские гребцы, покажу». И вот ведет нас по залу, пусто, тишина, как в музее. Мы как зачарованные. Юра, конечно, всё это провернул, он был таким — смелый, уверенный, настоящий человек. Но мы его поддерживали. Команда все-таки.

— И снова вернемся к Олимпиаде.

— Сначала мы приехали, жили внизу, не в Олимпийской деревне, а в тренировочной. А вечером уже возвращались обратно. Перед самыми Играми дисциплина была жесткая — никаких прогулок, всё по делу, всё серьезно, готовились по-настоящему. Тренер у нас был Борис Силович Бречко, толковый, опытный человек, знал всё про греблю. Он нам говорил: «Ребята, у вас хороший ход, идете сильно, главное — не ввязывайтесь ни в какие конфликты, не начинайте эти „давай, посоревнуемся, кто кого“». Ни на воде, ни на суше.

— Но вы, конечно же, не послушались.

— Вот идем мы как-то по Альбано после тренировки, уже закончили, подходим к старту. А там стоит немецкая команда. Самая знаменитая в мире тогда. В 60-м году, кстати, впервые немцы из ГДР и ФРГ выступали одной сборной. Решили объединиться — хотели всех обыграть. Загребной у них рукой машет: «СССР, come here, come here!» Я — загребной, капитан, останавливаюсь. Говорю ребятам: «Ну что, парни, самые знаменитые гребцы нас зовут. Нехорошо отказываться. Подумают: струхнули». Решили: идем. Посмотрим, хуже мы или лучше. Мы ж ни с кем еще не соревновались до этого, неизвестно. Подошли, встали на старт. Он показывает две пятерни, мол, десять гребков. Сам же и старт дает. «Go!» — и мы пошли. Сделали десять гребков — мы на два метра впереди. А это, я скажу вам, в гребле заметно. Хорошо видно. Они в растерянности: как это так? Приехали какие-то пацаны непонятные — и сразу вперед? Он своей команде что-то сказал, потом нам: «Давайте еще раз». Мы разворачиваемся обратно к старту, уже с воодушевлением — нормальные такие, спокойные. Встали, опять десять гребков — и снова те же два метра форы. Значит, мы на каждом гребке у них по чуть-чуть выигрывали. Значит, лодка у нас шла быстрее. А потом мы себя успокаивали: ну ладно, может, это потому что они тяжелые, здоровые такие, лопоухие, руки-ноги длинные, а мы короткие, легкие — на старте-то, может, и быстрее. Тренеру, конечно, не сказали. Ругался бы. Но внутри приободрились. А потом полуфинал. Мы у всех выиграли. Подходит тренер и говорит: «Сеньоры, — он нас всегда так называл, — у вас лучшее время дня». То есть среди всех наше время было лучшее. Это и нас завело, и руководство встрепенулось. Потому что нас ведь привезли не за медалями, а просто чтобы в финал вышли, чтобы хоть какие-то очки принесли в общий командный зачет. Тогда ведь была гонка двух держав — СССР и США.

— Очки же это была только советская история?

— Да. В международной статистике всё просто: золото, серебро, бронза. А у нас по-своему: первое место — 6 очков, второе — 5, третье — 4, четвертое — 3, пятое — 2, шестое — 1. И всё. Такая система была в советской прессе. Это всё для отчетности делалось, не для болельщиков даже, а чтобы у спортивных чиновников была цифра. А потом с этими очками шли в спорткомитет: «Мы вот, мол, принесли стране столько-то баллов. Давайте финансирование». Всё это — чтобы деньги выбить. Ну и прессе было о чем писать. Тут еще такая подоплека была, что до нас из четверок вообще никто в финал не попадал. Никаких очков, ничего. Впустую ездили. А тут мы попали. И уже только этим заработали для команды минимум одно очко. А если повезет — могли и два, и даже три урвать. Но тут выясняется: у нас лучшее время дня! Как только это начальство узнало — всё, началась муштра. «Ребята, надо брать медаль. Любую! Но медаль!» И понеслось. Нас начали накручивать, и вот это, пожалуй, нас и подвело. Мы и сами загорелись: всех подчистим, всех обыграем. Но это и сыграло против нас. Стартуем — и уже на 500 метрах выигрываем больше полкорпуса. Это хороший задел. А раз так, думаем: надо добавлять! Надо рвать дальше!

— Зачем же так?

— Потому что на тысяче метров стоял наш эллинг. Там были плоты, и вся наша сборная — все, кто уже отгонялся, кто ждал своей очереди. Не с трибун смотрели, а прямо с плота. Подходим к этой тысяче, и с берега крик: «Юра, давай! Юра, давай!» Ну я и дал. Мы ушли вперед, уже почти корпус выигрывали. Потом подходим к полторы, а у нас был заранее план: вот пройдем 1500, останется последняя пятисотка, и тогда Валя Морковкин говорит: «Ребята, пошли!» Это значило: всё, включаемся на полную, рвем до самого конца. А ведь в этот момент у всех начинается, как мы это называем, внутреннее свинство. Это когда тебе уже всего себя жалко. Ноги как вату налили, в голове шум, в глазах темно, руки не слушаются. Каждая клетка в теле просит: «Сбавь чуть-чуть, отдохни!» И ведь большинство так и делает — чуть сбавляют, едут 300 метров полегче, а потом под трибунами еще дожимают. А мы наоборот! Мы именно в этот момент еще добавили. Чтобы уйти, чтобы оторваться так, чтобы уже потом только терпеть. И тут Валя видит: мы уже на грани, но еще и добавляем. А у нас и так всё на пределе. И вот эта последняя добавка — она нас и подвела. Ахремчик просто вырубился. Не потерял сознание, нет. Но он перестал работать веслом как надо. И лодку стало крутить. Валя кричит: «Лодку разворачивает!» Толя кричит: «Итальянцы!» А итальянцы в корпусе позади. Осталось десять гребков до финиша. Мы эту гонку тактически проиграли сами.

Я не скажу, что точно могли выиграть золото. Но вторыми точно могли быть. Сто процентов. Если бы включили голову…

— Очень обидно, конечно…

— Ну что было, то было. Сначала расстроились. Потом получили медали, идем вдоль трибун, а оттуда крик: «Ленинградцы молодцы! Ура инженерной четверке! Слава!» Мы в растерянности: чего радуются-то? Подходим к плоту, и тут на нас налетает вся команда! Эти шкафы двухметровые вытащили нас из лодки и начали качать. Оказалось, очки за наше третье место перекрыли всё. Оставшиеся заезды сложились так, что в общем зачете мы обошли и немцев, и американцев. Мы — первые. А американцы стоят и не понимают, чего русские радуются. А у нас радость локальная, очковая! У нас в газете «Советский спорт» на первой полосе таблица очков, и все за ней следили. С этого момента наш клуб «Знамя» стал знаменитым. Тот самый клуб «Знамя», который сейчас на Крестовском острове. Его сейчас заново реконструируют. Сейчас там уже есть средний клуб, и еще один — новый — сейчас строят. В итоге будет три здания. Я очень надеялся, что в старом здании сделают музей гребли, музей спортивной славы Ленинграда — Петербурга. Это здание этого достойно. Но, зная нашу систему, посадят туда десяток клерков, и на этом всё закончится. И вместо музея получится обычная канцелярия.

— Ну а вы вернулись из Рима героями.

— Не скажу, что уж прям как герои, но да, нас встретили очень тепло. Конечно, тренер нас немного пожурил. Он так по-простому сказал: «Вы, ребята, хотели выиграть трамвайную остановку. А тут, между прочим, Олимпийские игры. Тут надо выигрывать спичечный коробок». Вот столько надо было — чуть-чуть. А мы хотели уйти сразу, рвануть, разрыв дать. Думали протянем. Но, конечно, нас и накрутили, и накачали.

— Как себя чувствовал парень, который выключился на последних гребках?

— Да нормально он себя чувствовал. Он ведь за загребного сидел. А я, я потом два дня на уколах провел. Ноги кололи, потому что всё перенапряжение туда ушло. А он уже на следующий день по ресторанам ходил, по магазинам. Нет, обиды на него не было. Совсем.

— Почему?

— А потому что если человек довел себя до такого состояния — значит, он не лодырь. Он не халтурил. Он просто выложился до конца. Это, знаете, тоже уважение вызывает.

— Почему ваша олимпийская карьера на этом закончилась?

— Да не закончилась. После Рима мы еще дважды выигрывали Королевскую регату. Выступали на чемпионатах мира, получали специальные призы из рук Келлера. На чемпионатах Европы тоже. Чемпионаты Советского Союза брали один за другим. Всё продолжалось до 1964 года. А потом Токио. Олимпиада. Мы, конечно, готовились. И конкуренты были, и ребята сильные, никто ж не спорит. Мы не то чтобы сильно у них выигрывали, но держались на уровне. Всё шло к тому, что надо ехать. Но тренерский совет решил иначе. Говорят: вам уже за тридцать, вы не перспективные.

— Советская классика.

— Да, вечная наша беда. Взяли и сделали ставку на молодежь. В Литве, мол, есть хорошие ребята, в них бы вложиться. Они сейчас опыта наберутся, а потом выиграют. Ну смешно ведь. Надо же ехать с теми, кто прямо сейчас может результат дать, а не когда-нибудь потом. Но они всё переиграли по-своему. В итоге даже до финала не дошли. И после Олимпиады всё, разбежались они. Такая вот тактика.

— И вы решили заканчивать?

— Ну да. В Союзе так было устроено: тебя списали, и всё. Мы поняли, что надо расходиться.

— А вот вы всё говорите: инженерная четверка… Вы и правда были инженерами?

— Конечно! У нас у всех реальные специальности, работы. Не то что сейчас, где «инженер» — просто строчка в анкете. Мы учились, работали, проектировали, чертили. Настоящие инженеры. Гребля была не профессией, а частью жизни. Мы, кстати, вот еще один интересный момент. Тогда, в 58–59 годах, началась волна возмущений — особенно в Европе. Говорили: как так? Советские спортсмены — профессионалы! Их нельзя допускать! А Олимпиада тогда считалась, что только для любителей. Устав Международного олимпийского комитета четко говорил: если ты получаешь деньги за спорт, ты — профессионал. И вот тогда иностранная пресса начала шуметь: мол, у советских спортсменов государство — сплошной спонсор. А раз так, значит, мы — профессионалы. И не имеем права выступать на Олимпиаде.

— Это же дошло до самого верха?

— Конечно. Дошло до Центрального комитета партии. И оттуда пришло указание: прекратить эти разговоры любой ценой.

— Каким образом?

— Решили снять фильм, показать, что, мол, советские спортсмены, даже те, кто входит в сборные, вовсе не профессионалы, а честные трудяги. Ну и кого нашли в первых рядах? Нас! Нашу инженерную четверку! Мол, вот, смотрите — настоящие инженеры, работают на заводах и при этом в сборной. Еще, помню, Марка Тайманова притащили. Хотя он тогда уже больше шахматист, чем пианист, был. Да, закончил, да, выступал с концертами, но по факту жил на шахматной стипендии.

— А вы стипендию получали?

— Получали. Конечно, получали. Но когда не было сборов, все как один сидели на рабочих местах. Кто на «Арсенале», кто на «ЛОМО», кто еще где. Я, например, на «Арсенале». Валя Морковкин — тоже там. Игорь — на ЛОМО. И все работали по-настоящему. Из нашей четверки потом двое стали директорами заводов, один — доктор наук, профессор. А один возглавил лабораторию в спортивном клубе. Вот такая у нас компания подобралась.

— А вы кем были?

— Я был конструктором. Работал в оборонке, в сфере ВПК. Занимался изделиями.

— То есть вы реально, грубо говоря, смену отпахали, потом на тренировку?

— Да-да! Именно так и было. Без поблажек, как миленькие. Так вот, а потом к нам на завод приехали киношники. Ворота у «Арсенала» распахиваются, белая машина, аппаратура — всё серьезно. Нам выделили отдельное помещение. Поставили кульманы — знаете, такие наклонные чертежные столы. На них все аппараты проектируются — хоть ракета, хоть пушка. Настоящая работа.

— Вы в роли руководителя?

— Да. Я у стола сижу, пишу. То к чертежникам подойду это исправлю, тут размер поменяю, с кем-то из ребят переговорю. Всё снимают. Прямо процесс проектирования документально. Всё как есть. Никаких бутафорских «играем инженеров». А потом мы вечером, всей командой — со сборов — на концерт Марка Тайманова! Консерватория, классика — «Реквием» Верди, кажется. Чтобы мы там не казались какими-то тупицами, нам каждому дают по девушке. Ну чтобы красиво сидели. Мы, конечно, довольны — с цветами, при параде, всё чинно, нас фотографируют. Только Тайманов два аккорда сыграл — команда: встать! Девочки сидят, а мы — марш в автобус. Обратно, в Кавголово, на сбор. Потом, значит, Андрей Архипов — и гребец, и художник, и архитектор — рисует мой портрет. В Токсово, прямо на берегу Хепоярви. Смонтировали потом фильм, показали его в посольствах — в Москве, по Европе. И, вы знаете, после этого шум про «советских профессионалов» как рукой сняло. Почему? Да потому что фильм получился честный. Без пафоса, без вранья. Видно было: всё по-настоящему.

— То есть вы буквально спасли советский спорт?

— Ну да. Получилось, что мы, по сути, сыграли свою роль. Не только в спорте — в стране. А потом, когда с греблей закончили, тут уже началось настоящее дело. Нам поручают — давайте, говорят, разрабатывайте новую машину. Такую, каких нигде нет. Только у нас. А мы молодые, горячие. Со спортом закончили, но внутри огонь! Военмех же, он дисциплину вбивает. В восемь утра пришел, в девять-десять вечера ушел. Каждый день. И так годами. Знаешь, это затягивает. Когда создаешь что-то свое, новое, ты весь там. Уже не думаешь о деньгах, о переработках. Просто хочешь довести это до ума. Сделать так, чтобы на кораблях это стояло. Чтобы мир потом видел: это твое.

— Что именно проектировали?

— Ну, к примеру, пусковые установки. Для ракет. Сами установки — это полдела. Под палубой целая система: конвейеры, на них ракеты, они подаются, двигаются, заправляются. Целый механизм. И это всё наша группа делала. Был случай, когда уже готовую установку хотели Никите Сергеевичу Хрущеву показать. Опытные пуски прошли успешно, решили — всё, пора демонстрацию. Хрущев приехал. Корабль стоит, флот стоит, адмиралы в форме, мы в стороне как наблюдающие. Наши — кто за ракету отвечает, кто за наведение, кто за систему подачи. Всё на месте. А Хрущев выходит: «Чего вы меня привезли? Тут облачность, ничего не видно. Время только теряю». Ходит, ворчит. Вдруг самолет где-то за облаками. Он: «Подумаешь, летит…» Тут команда: всех убрать в закрытую зону.

— Это при вас было?

— Конечно. Всё видел. Открываются люки. В установку — две ракеты. Навели. Одна — пуск! В небе что-то грохнуло, и через пару минут на палубу падают обломки мишени. Всё! Попали. Хрущева тут же охрана под палубу, спрятали.

— Испугались?

— Ну как, меры безопасности. Всё по инструкции. Когда всё закончилось, осколки лежат, он выходит, смотрит, говорит: «Всем — государственную премию!» И всё. Премию дали хорошую, большую, но, как водится, есть нюансы. Такая премия дается на коллектив. А коллектив у нас был 21 человек. Ну вы сами знаете, как это бывает. Кто в коллектив входит? Руководство, конечно, все «видные лица» — первые в списке. А уж в самом конце конструкторы, расчетчики… В общем, решили, что директору, например, неудобно напрямую давать, ну не он же чертежи рисовал. Главному механику тоже вроде как не по заслугам. А вот расчетчик, который пару параметров рассчитал — ну вот ему можно. И так всё это дело и распилили. Мы, в общем, премию как-то и не увидели. Всё ушло коллективно.

— С кем еще из известных людей пересекались?

— Да немало было. Вот, например, Сергей Павлович Королев. Он к нам на «Арсенал» приезжал. Все думают, что он только космосом занимался, а он ведь и в делах ВПК участвовал. Иногда такие случаи бывали, когда я уже был на уровне зама главного конструктора — и с хорошей памятью, да и с докладом умел выйти. Когда в Москву с нашими изделиями ездили, докладывал либо министру машиностроения, либо замминистра Глебу Табакову. Я всегда четко рассказывал: вот, говорю, изделие такое-то, стыковка здесь — 320 плюс-минус полмиллиметра, здесь узел такой-то, работает по такой-то схеме. Все цифры, все характеристики, как на духу. И при этом не просто сухой чертеж, а плакаты. Красивые. Чтобы понятно было. Я, конечно, не сам рисовал, но идею давал, как это должно выглядеть, чтобы до всех доходило. И вот как-то приезжает Сергей Павлович Королев. Идет по заводу. Рядом обком, горком, директора, представители со всех смежных предприятий: и из Миасса, и из Перми, и из Днепропетровска — а там, между прочим, такие заводы, что от проходной до цеха на автобусе едут, территория — мама не горюй! Человек 120, не меньше, вся делегация. Заходим в конференц-зал. Плакаты развешаны, чертежи. А я иду сзади с Эрнестом Вербиным — тоже наш гребец, кстати, потом стал большим человеком, начальником главка, директором завода под Москвой, в Реутово, где Челомей был главным конструктором. Ну вот заходим. Я начинаю докладывать. И тут Королев говорит: «Ты что, эти цифры выдумываешь?» Я: «Почему выдумываю? Я их наизусть помню». — «Как это — помнишь?» — «А вот так — помню. Всё по памяти». Вот такой разговор. Потом директор мне и говорит: «Слушай, я посмотрел на ваше производство… Вы ведь артиллеристы. Всю жизнь для флота делали артиллерию. А это что? Грязь, стружка, жидкость, которой металл охлаждают. Там точится одно, шлифуется другое — всё это для ракетной техники не годится. Переделывать надо». Говорит: «Ставь вот этого парня начальником цеха — он тебе всё сделает».

— Это Королев так сказал?

— Нет, это директор мне говорил. Но ссылается — мол, Королев так оценил. Может, действительно так, а может, сам директор чего добавил. Не знаю. Но на следующий день — приказ: назначить меня ответственным за этот участок. И вот тут всё и началось. Пол не годится. Он не должен пылить. Должен быть чистый, как в операционной. Одежда — только белые халаты. На голове — шапочки. На лице — маска. Ни кашля, ни чихания. Инструмент — не стальной, а латунный или медный, потому что искры нельзя, взрывобезопасность. И таких требований десятки. Я в этом цехе потом несколько лет проработал, там же, кстати, и диссертацию защитил в 70-х.

— Греблей продолжали заниматься?

— Конечно. Уже не как спортсмен, а для себя. Ходил в клуб КВАК, встречались с ребятами по праздникам — человек 25–30 нас было таких активных. Например, старый Новый год. Приходим в клуб на Крестовском острове. Во дворе грот огромный, туннель ведет внутрь. Там две «кельи», в каждой свечи горят, стоит подставочка, на ней рюмка сто граммов фронтовых и бутербродик с килечкой или с салом. Заходишь — встречает тебя ведомый, проводит к этой келье. Пропуск в клуб — это рюмку опрокинуть и закусить. Всё, можешь подниматься на второй этаж. Садимся за стол, и — пошло. Обсуждаем, кто где грёб, кто чего добился в этом году. Через час: «Готово!» — выходим на плот. А вдоль плота прорубь: метров 5–6 длиной, шириной метр. По одному бултых туда. Одной рукой по льду, другой за плот держишься. Проплыл, вылез. Кто хотел, тот нырял — человек 10–12, не больше. Остальные смотрели. Насильно никого — всё по желанию. А потом снова внутрь. Песни, истории, воспоминания. Всё по-человечески. Чтобы жизнь была с огоньком, с радостью.

— Девяностые тяжело пережили?

— Да нет… Я тогда как-то отошел немного, к работе уже не так относился, как раньше. На работу — ну просто «на работу». Уже не с тем интересом. Потерялся он, интерес этот. Особенно когда вся эта кутерьма с деньгами закрутилась — с бандитами, со всем этим… Я себя не чувствовал в то время своим. Это не моя жизнь была. Жили мы спокойно на Васильевском острове с семьей. Дети росли, работали помаленьку. Но уже не было того — как это сказать… азарта, что ли, как на «Арсенале», когда каждый час на вес золота, когда с утра до ночи горел на работе. Да и на пенсии я уже тогда был. Всё… всё на тормозах. Если честно, для меня это были потерянные годы. Вот я вам про любой другой период могу три дня рассказывать, и всё будет интересно, всё будет живо. А про девяностые даже вспоминать не хочется. Бандитская муть, дележка всего на свете, переделки бесконечные. Это совсем не моя история.

— Развал СССР считаете трагедией?

— Слушайте, ну… как сказать. Конечно, мы — советские люди. Когда ты 60 лет живешь в одной системе, в одном ритме, и вдруг — бац — тебе говорят: всё, забудь, теперь будет совсем другое. А что другое? Петербург бандитский. Меня, конечно, это не радовало. Я как-то просто шел по течению. О многих вопросах даже не задумывался. И это, наверное, плохо, я понимаю. Понимаю, что политика партии была неправильной. Только сказать об этом тогда я не мог — был членом партии. Это бы считалось крамолой, и понятно, что за этим последовали бы последствия. Но понимал и молчал. Так же, как и сейчас многое держу в себе.

— А в чём была ошибка?

— Ошибка, на мой взгляд, одна: про человека забыли. Про его нужды, про его жизнь. Мы ведь бегали за гнилой картошкой, за тряпками какими-то, когда всё это можно было ну одним движением наладить. Развить производство, поднять отрасли — всё это было по силам. Но, видимо, те, кто наверху, считали, что если им хорошо живется, значит, и все остальные живут так же. Когда Союз развалился, мы, конечно, плакали. Но думали: ну раз уж развалился — может, к лучшему? Может, теперь-то станет лучше? А где оно, это лучшее? Может, в чем-то и стало, в каких-то деталях. Да, то, о чем я мечтал при Советах, оно частично появилось. Эта несчастная колбаса в магазине, гречка на полке. Только теперь она для тех, у кого есть деньги. А это уже совсем другой поворот. Плясать тут не из-за чего. Есть страны, которые за эти годы поднялись на голову, на две головы выше нас. А мы могли бы сами, без развала, без всего этого. Но пока не получается. Может, дети наши, внуки что-то придумают. Чтобы и колбаса была, и деньги были. А то ведь либо деньги есть, а колбасы нет. Либо колбаса есть, а денег нет. Вот тебе и выбор. Два строя — выбирай любой.

— А потом?

— А потом… Уже после двухтысячных я подумал: надо завязывать с этой суетой. Это всё мишура, беготня, она ничего не дает. А хочется ведь сделать в жизни что-то, чтобы самому было приятно, чтобы на душу легло. Вот с этого и начались походы с детьми здесь в Сиверской. Это был 2004 год. С тех пор почти каждый день регулярные занятия. Тогда я сюда и переехал. Сначала еще частенько мотался в город, а сейчас уже лет шесть, наверное, не езжу почти. Только по необходимости. Владик вот еще ездит (сын Бачурова. — Прим. ред.), а я — разве что на юбилей к кому-нибудь из старых друзей. Без меня ж не обходится — первым делом спрашивают: «А Юра будет?»

— За греблей еще следите?

— Ну слежу, да. Не то чтобы уж сильно, но слежу. За гонками Оксфорда и Кембриджа смотрю — традиция же. Королевскую регату тоже стараюсь не пропускать. Она мне какие-то воспоминания дает, все-таки история у нас с ней связана.

— Олимпиаду в Париже смотрели?

— Конечно. Олимпийские игры — обязательно. Я посмотрел, как у них устроен гребной канал. Очень грамотно сделали — канал совместили с озером. Красиво, удобно и не так уж дорого, как может показаться. Игры прошли блестяще, даже несмотря на то, что нас там не было. И вот что меня зацепило: парижане смогли. А мы, выходит, не можем. Петербург ведь раньше считался спортивной столицей Советского Союза. А в гребле вообще вне конкуренции. С тех самых времен, как 22 человека из Ленинграда выиграли Олимпиаду в 60-м, и до самого конца Союза мы были центром. А теперь что? Негде соревнования провести. Негде разряд выполнить. Ребенку, который хочет грести, просто некуда идти. Нет нормальной дистанции. Надо ехать либо в Москву, в Крылатское, либо в Казань. Там — смогли. А у нас — нет. И я как человек, который жизнь в гребле прожил, как патриот этой истории, подумал: да нельзя так. Пока жив, надо сделать гребной канал здесь, у нас, в Ленинградской области. Вернуть Петербургу его славу. Потому что если будет канал, можно будет разыгрывать 32 комплекта медалей — по академической гребле, по байдарке, по другим дисциплинам. Можно будет проводить Игры дружбы, Игры БРИКС, международные турниры. И, кто знает, может быть, даже Олимпиаду когда-нибудь. А сейчас? Да у нас просто негде грести. И это в Ленинградской области, где тысячи озер.

— Звучит так, как будто у вас есть план.

— Конечно, у меня есть план. Как же без него? Я, когда этим занялся, начал с обследования. Петербург весь облазили. За последние десять лет, даже, пожалуй, больше — мы исследовали 19 потенциальных мест, где можно было бы построить полноценный гребной канал. Не какой-то там тренировочный прудик, а настоящий канал, где можно проводить соревнования любого уровня. Где дети могли бы разряд получать, где по международным правилам можно грести, где и чемпионаты мира, и любые международные турниры проводить не стыдно было бы. И все 19 в черте Петербурга. Если бы сделали, Питер бы вернулся в ранг городов, которые реально могут претендовать на университетские игры, Игры БРИКС, на что угодно. А сейчас захудалая деревня. Каждый вид спорта сам по себе: борцы в зале, легкоатлеты на стадионе… А гребцы где? Нигде. У них нет ничего. И этим они тормозят и другие соревнования. А руководство города не слышит. Не понимает.

— И вы про это говорили?

— Говорил. Не с трибуны, а днем и ночью готов говорить, потому что это правда. Вот вы подумайте: вложили 2,8 млрд рублей, чтобы построить третий клуб «Красного Знамени». Построили. Красивый. Современный. А где эти ребята будут соревноваться? Где? На Малой Невке? Да там же катеров больше, чем воды. Там и выйти-то опасно. А если и выйдешь — дистанции нет. Никакого результата не получишь. Сейчас вот сделали канал на стрелке, 1300 метров, три дорожки. И что? Это не решение. Это частный водоем, в котором можно раз-два потренироваться. А потом ни условий, ни желания туда идти.

— И все 19 мест непригодны?

— Да. Мы ж не просто так говорим. Это комиссии смотрели. Это специалисты ходили. Всё проверяли. И всё мимо. То технически не годится, то воды нет, то очистку невозможно организовать. А если даже и зальешь, она через месяц зацветет. Где-то дома мешают, где-то заводы впритык. Нигде не выходит по-человечески сделать. То есть выходит, что по техническим, экологическим и организационным причинам в самом Петербурге — внутри города — построить гребной канал невозможно. Это уже однозначный вывод, он, пожалуй, даже не подлежит обсуждению. Но мы нашли три места, где это можно сделать. Первое место — это Ржевка, бывший полигон. Там протекают две речки. Одну можно взять за основу под сам канал, а вторую — использовать для подпитки и вентиляции воды. Земля там, конечно, не сахар, но вполне годная. Сейчас этот проект мы передали новому ректору института Лесгафта. Он как раз собирается строить новый кампус, и мы предложили ему совместить кампус с олимпийской деревней. Сначала использовать ее как жилье, а если будут крупные соревнования, можно превратить в полноценную деревню для атлетов.

Ну и, конечно, рядом гребной канал. Он бы решал все те вопросы, о которых мы только что говорили. И разряды там можно сдавать, и соревнования проводить. Место, может, и неидеальное, но, по крайней мере, реальное. Пока проект висит в воздухе. Если ректор проявит интерес и захочет с нами обсудить, можно будет двигаться дальше. Хотя сразу скажу, удовольствие это недешевое.

— Почему?

— Земляные работы там колоссальные, на миллиарды. Гидроизоляция, системы очистки, вентиляция канала — всё это требует огромных вложений. Второй вариант — это территория возле газпромовской башни, у «Лахта Центра». Есть проект, и на него у нас тоже всё есть — хорошие чертежи, альбомы, разработки. Люди над этим работают. Точно сказать, насколько близко это к самой башне, не могу — всё зависит от того, заинтересуется ли кто-то этим проектом. А проект потрясающий. Уникальный для Петербурга. Да что там — для всей Европы уникальный. Там на намывной территории прокладывается сам канал. А потом между каналом и заливом возводится жилая зона — высотный город. Дома 20–25 этажей, которые частично закрывают канал от ветра.

Потом всё это поворачивает к Приморскому шоссе, идет вдоль лесной зоны — она, правда, так себе, ничего особенного. Там, по нашему первому плану, — парк культуры и отдыха для горожан и рядом — Парк спортивной славы Ленинграда и Петербурга. Между шоссе и каналом два парка. На берегу чисто спортивная зона. Дальше сам канал. Потом дорога и дома, которые защищают всё это от ветра. Очень удобно. Во-первых, газпромовская вышка будет окружена не камышами и убогим лесом, а настоящим морским фасадом Петербурга. Во-вторых, к этому фасаду смогут швартоваться яхты и катера любого размера, а этого у нас сейчас вообще нет. Яхтенной стоянки нормальной в Ленинграде просто нет. А тут будет. И, наконец, гребной канал — рядом с большим жилым районом, рядом с метро. Всё удобно, всё логично. Такой проект городу действительно нужен. Метро — там буквально одна-две остановки. Это совсем рядом. Сейчас я ищу спонсора.

— Вы прикидывали, сколько нужно денег?

— Здесь деньги не главное. Здесь голова нужна хорошая. Потому что потом ты эти деньги будешь не тратить, а в карман складывать. Вы только представьте себе: квартиры с видом на море, на международную яхтенную стоянку, рядом и КАД, и диаметр, и метро. Это же золото! И главное — эти дома можно начинать строить, не дожидаясь, пока вся намывная территория будет готова. Есть береговая зона, которая идет от Приморского шоссе, и она тоже будет закрывать от ветра. Мы же изучали опыт. Во Франции, например, построили гребной канал в очень ветреном районе. Там роза ветров гуляет как хочет. Так они просто поставили 16-метровую дамбу — и всё, вопрос решен. Волны нет, ветер не мешает. Всё работает.

Сейчас мы еще параллельно разрабатываем разметку типа «Альбано», чтобы она не только зрительно помогала ориентироваться, но и гасила волну. Это очень интересная работа. Но если ты работаешь с единомышленниками, с друзьями, которые тоже этого хотят. А вообще-то это государственное дело. Понимаете? Это не мой проект, не чей-то личный — это дело всей страны.

И, наконец, третий вариант. Самый простой. Самый дешевый. Его можно сделать за год. Это Орлинское озеро, всего в десяти километрах от Сиверской. Озеро длиной 4,5 километра. Нам нужно два — укладываемся спокойно. Я даже шутил: Орлинское озеро, мол, по техническому заданию гребного канала выполнено. Глубина — три-четыре метра, ширина — сколько надо, длина — сколько надо. Вокруг — вековые ели, сосны, леса на десятки километров, вообще без жилья. Красота.

Озеро питается ключевой водой снизу, родниковой. А чтобы оно не зацветало и не застаивалось, в него впадает речка Веринка, а вытекает Орлинка. То есть идет постоянный легкий проток. Течения ты не заметишь, но вода всё время движется. Она чистейшая. И, если захочешь, можешь по Орлинке уйти в Оредеж, оттуда в Лугу, а потом по Луге выйти в Усть-Лугу и Балтийское море. Это не замкнутый пруд, это целая стратегическая водная артерия. Хочешь — тренируйся, хочешь — туризм развивай. Вот этот третий вариант меня сейчас больше всего волнует. Это вопрос не завтрашнего, а сегодняшнего дня.