«Людям я верю намного больше, чем органам». Член СПЧ Ева Меркачева — о пытках в колониях, СВО и деле Москалевых

Известная правозащитница и журналистка, исследующая судьбы российских заключенных, Ева Меркачева встретилась с главным редактором MSK1.RU Оксаной Маклаковой, чтобы обсудить последние новости из мира правозащиты.

Почему сроки у осужденных становятся длиннее? Перестали ли пытать в колониях? И поможет ли огласка делу Москалевых? Ответы на эти вопросы Меркачева дала в большом интервью.

— Ты написала целую книгу про преступления прошлого века. Твой интерес к кровожадным убийцам — это что? Понимаешь ли ты его природу?

— Я пыталась понять, что такое преступление, ведь люди, которые совершили их, такие же, как и мы. Они родились, воспитывались, получили образование, может быть, были нашими соседями. Природа преступлений не менялась на протяжении всего существования человечества. Помните, Каин и Авель? Помните всё, что было раньше? Братоубийства и не только. Советская эпоха по-особенному нам интересна — многие еще помнят те времена, туда обращаются. Сейчас некоторые вспоминают Советский Союз с придыханием, кто-то со страхом, многие сравнивают то, что происходит сейчас, с тем периодом. Мне интересно было понять, что было тогда с криминализацией общества.

Нам же говорили всегда, что маньяков не было в Советском Союзе, что серийных убийц не было, а также жестокости и зверств. Всё это якобы у нас появилось после перестройки. Я вам сразу скажу — это не так. Здесь для меня было много разных открытий. Мы же понимаем, что сейчас у нас множество инструментов, которые позволяют, раскрывать преступления быстро: камеры видеонаблюдения, биллинг номеров телефонов, ДНК-анализы. Ничего такого в советские годы не было. При этом тогда самые сложные преступления расследовали 2–3 месяца. Если преступление несложное, то хватало нескольких дней. То же самое — с судебными процессами, разбирались они в течение недели — средний срок. Если же это дело какого-то маньяка, то могли затянуть на месяц. Что сейчас у нас происходит? У нас люди сидят в СИЗО до приговора годами.

— Последний случай, который я писала про женщину: она в СИЗО 7 лет провела — всё это время шло расследование, судебный процесс. Человек, еще не признанный виновным, провел самую важную часть жизни — это был фертильный период, когда можно было ребенка родить, — провела там. Это не единичный случай.

Я была потрясена случаем: во время коронавируса был задержан пранкер. Его решили прилюдно наказать, государство хотело показать, что с такими вещами, как коронавирус, не шутят. Его задержали, вменили ему уголовную статью и поместили в СИЗО. Я нашла его через год.

Когда я его увидела, то спросила: «Что вы еще тут делаете?» Он говорит: «Дело до сих пор расследуется». Что можно было расследовать в этой шутке? Есть камеры в метро, свидетели. Но нет: бумажная волокита, следствие продлевалось — это привело меня к выводу печальному. Все наши достижения, технический прогресс мешает скорому и справедливому расследованию. То же самое с судебным разбирательством.

— А как прогресс может помешать?

— Он же мешает, получается. Тогда всего этого не было, и человек получал приговор или был оправдан в течение нескольких недель или месяцев. Сейчас люди годами сидят и не получают никакого приговора — вот что мы видим. Я хотела привлечь внимание, в том числе и нашей судебной системы, что нельзя так относиться к человеческой жизни.

На его восстановление, социализацию нужно потратить много сил, средств. Большие сроки давали только за тяжкие преступления — насильственные. Сейчас люди, которые обвиняются в экономических преступлениях, получают по 15–20 лет. Это становится нормой. УК РФ позволяет назначать наказание в виде 35 лет лишения свободы. Мы пришли к этому постепенно. Это дико. На это никто не обращает внимания. Когда звучат такие приговоры, люди думают: «Ну надо же!» И вроде бы это всё в рамках борьбы с коррупцией, наркоторговлей или еще с чем-то. По факту люди после этих огромных сроков не вернутся. Мы вообще не представляем, что будет с этим человеком.

— С такими собеседниками, [криминальными авторитетами], я часто общаюсь, потому что была членом ОНК (общественная наблюдательная комиссия) Москвы. Сейчас являюсь членом ЕСПЧ, специализируюсь на тюрьмах. Я постоянно бываю в этих местах, где встречаю таких людей. Я хотела даже сделать книгу про криминальных авторитетов, потому что видела много их, причем самых необычных. Есть люди, которые считают, что авторитеты достаточно примитивны, но они глубоко заблуждаются.

Один из таких криминальных авторитетов просил помочь ему оформить доверенность на близкого родственника, который бы поехал в Европу и получил из рук королевской особы награду за его стихотворное творчество. Звучит как бред и фантазия, но это правда.

Я видела криминального авторитета, который разобрал Библию и написал по ее мотивам книгу. Причем это был необычный новый взгляд на Библию, там много «сюра». Я видела тех, кто занимался масонскими делами. Видела тех, кто интересовался наукой. Хотя, казалось бы, криминальный мир, причем тут наука? У всех у них была своя философия, отличающийся от других образ жизни. Это всё интересно! Этот багаж знаний вворачиваю в материалы своих статей, в книги.

— Ты для них своя? Как тебя пускают в этот мир? Он ведь очень закрытый.

— Во-первых, когда ты приходишь туда с проверкой, они с удовольствием пользуются возможностью поговорить с человеком с воли без погон. Также им очень хочется поговорить с человеком интеллектуальным. Если вы думаете, что эти люди необразованные — вы глубоко заблуждаетесь.

На самом деле, он интересовался литературой, прочитал очень много книг. Я была в «Кремлевском централе» (спецблок в московском СИЗО «Матросская тишина». — Прим. ред.) и разговаривала с его начальником, он мне показывал список литературы, который рекомендовал Япончику. Япончик обращался за советом тюремщика по поводу книг. Тюремщик посоветовал ему книгу, Япончик прочитал ее за ночь и вернул с пометками: на каждой странице он делал карандашом замечания.

То есть криминальные авторитеты — люди интеллектуальные, было бы неправильно обесценивать их умственную деятельность. Япончик, кстати, тоже писал стихи. Склонность к стихотворчеству и писательству — универсальная. Может быть, это связано с тем, что в заключении у человека появляется много времени. А у них богатый жизненный опыт, много чего повидали.

— Ева, хочется и про твои расследования поговорить. Ты не журналист, а такая мисс Марпл, которая ведет свои расследования. Видишь ли ты эффект от этой своей работы?

— Тут надо делать и не оглядываться. Надо сажать сад и не думать, все ли взойдут саженцы. Есть ряд историй, расследований, которые, казалось бы, ни к чему не привели. Ты доказываешь, что обвинения абсурдны, что человек невиновен. Но это не играет никакой роли, суд всё равно выносит обвинительный приговор. В моменты отчаяния понимаешь, что божий промысел не всегда очевиден.

— Я помню историю с парнем, которому подбросили наркотики, — его осудили ни за что. Он мечтал стать летчиком, приехал в Москву, чтобы поступить в авиационный институт. Его около метро остановили, видимо, очень сильно полицейским нужна была палка: подбросили наркотики и посадили. Он доказывал, что никогда бы не занимался наркотиками. Суд даже назначил ниже низшего, но парень настаивал на своей невиновности. Он даже хотел свести счеты с жизнью. Тогда его остановила написанная статья о его невиновности.

— Этого было достаточно, чтобы спасти одну жизнь! Таких историй очень много. Были случаи, когда людей осуждали, они возвращались, начинали новую жизнь, переосмыслив. Они знали, что были невиновны, но приняли этот опыт, оценили поддержку правозащитников, журналистов, посчитали, что это было нужно. Они не обозлились, не деградировали, вышли с намерением просто жить.

— А обратные истории, когда ты ввязываешься в какое-то дело, а тебе начинают угрожать? Были истории, когда тебе угрожали?

— Очевидно, когда дела ведут определенные органы, может быть давление, дают понять: «Сюда не нужно лезть, это дело государственной важности. Надо нам верить». Но я верю не словам, а доказательствам. Людям я верю намного больше, чем органам. Потому что органы зачастую не преследуют цель добиться справедливости, защитить конкретного человека — иногда у них есть собственные задачи. У меня как у правозащитника они иные: мое дело — заступаться за каждого. Мне говорят: «Ты своим материалом заставляешь усомниться в решении суда, дискредитируешь». Я считаю, что наоборот — я даю возможность людям понять, что все могут ошибаться, на разных этапах и стадиях. Сейчас я уже стараюсь отходить от частных историй к общим и делать акцент на аналитике.

— Ты хочешь систему поменять?

— Да, потому что интереснее, когда ты наблюдаешь за чем-то и делаешь выводы. Вот — у нас ужесточилось наказание, вот — стало больше осужденных по такой-то статье, изменилась система. Мне важнее наблюдать за глобальными изменениями, чтобы на практике показывать разным структурам, что происходит. Они иногда не понимают. А потом видят конкретные истории мои, особенно когда они видят срез посещения тюрем: в камере сколько человек, какие у них статьи.

— Ты не боишься, что можешь стать фигурантом какого-то дела?

— Мы все можем стать. Для это ничего не нужно. Например, случай с Ройзманом за публикацию во «ВКонтакте» — это о том. Привлекли человека, у которого никогда не было аккаунта, доступа к соцсети, который физически не мог этого сделать. Даже был администратор, который заявил, что это сделал он — и всё равно Ройзман получил административный арест и отбыл 14 суток. Не нужно событие преступления, вообще ничего не нужно. Это плохая история для государства. Люди на это смотрят и понимают, что это несправедливо, таким образом могут посадить любого.

— Есть ли у тебя совет для аудитории? Как ими лучше пользоваться сейчас безопасно?

— Нужно использовать соцсети. Всякую политическую жизнь, которая сейчас под особым надзором, — ее лучше не постить, не лайкать, стараться быть от этого подальше. Социальные сети — это для общения, для того, чтобы запечатлеть какие-то моменты — праздники, путешествия по Волге, поход в музей. Это приятно, этим вдохновляются люди. Такое не будоражит людей и не дает повода правоохранительным органам, которые только и делают, что рыскают то, к чему можно было бы привлечь.

— Преступлений стало больше или меньше?

— Меньше, связано это со многими факторами. У наших людей поменялся менталитет, они не нацелены что-то украсть, обмануть — это скорее редкость. Люди сейчас нацелены на честное зарабатывание денег. Раньше было ощущение, что если ты не украдешь, то не выживешь. Люди стесняются этого прошлого, сейчас пытаются выстраивать честные отношения с покупателями. Было бы очень страшно, если бы вернулись те годы, когда клиент был просто источником денег. Как мне кажется, с ростом уровня и качества жизни, с появлением камер люди стали честнее. Люди боятся и осознают, что преступление будет раскрыто. Когда в темном переулке что-то лежит — это одно, а когда всё освещено и стоят камеры — люди брать не будут. У нас серьезная проблема — наркоторговля. Сейчас ловят мелких закладчиков.

— Но ведь это совсем не те, кто должен сидеть по ст. 228 УК РФ?

— Да. Может быть, иногда стоит давать условные сроки, направлять на лечение.

— Какой смысл потребителей сажать?

— На лечение направлять, например, можно. Ну или закладчики. У некоторых это была первая закладка — он студент, решил заработать денег, а ему дают 15 лет тюрьмы. Всё делается так, чтобы он не вернулся в нормальное общество, а студент, может быть, очень перспективный, учился на журфаке или в сфере IT.

— Это коррупция? Если мы захотим провести эксперимент, то нам минут 5 потребуется, чтобы заказать сюда наркоту.

— Это не про коррупцию. Это про то, что если бы хотели побороться с наркотиками, то давно бы уже поборолись. Но нет. Наркопреступления — это возможность сделать «палки», погоны, постоянные отчеты о работе и деньги. Это покрывается на определенном уровне определенной службой. Задерживаются только дилеры — это всё время живая история с получением бесконечного количества дел. Они отчитываются — они работают.

— Реально такое расследование провести и докопаться до тех, кто всё покрывает?

— Расскажу историю, которая случилась с одним правозащитником. Его зовут Игорь Нагавкин, сейчас идет уголовное дело против него. Оно идет с 2016 года, уже 7 лет. Его обвинили в том, что он якобы обворовал ювелирную лавку, украл крестики серебряные. История началась с того, что он у себя в городке боролся с наркопреступностью, для него это было дело принципа, потому что умер его брат, который был за наркотики задержан. Однажды его вызвал глава РУВД и сказал, что ему нужна статистика задержаний. Ему сказали: «Не лезь, мне нужны дела!»

— Ты веришь в силу медиа? Почему ты столько лет работаешь в «Московском комсомольце»?

— В рамках журналистской работы я смогла воспитать в себе правозащитника. Я будучи в МК от Союза журналистов баллотировалась в ОНК Москвы, стала общественным наблюдателем и 9 лет мониторила все тюрьмы региона: ИВС, обезьянники, спецприемники. Это была целая история, это всё воспитывало меня как правозащитника. Я бы никогда и не поверила, что вот так может быть. Но когда ты видишь людей, то включаешься в эту историю. Некоторые случаи решались после огласки, люди удивлялись каким-то вещам, и суды откатывались назад.

— Сейчас это работает? Огласка помогает?

— Помогает, но если дело не политическое. Я не боюсь говорить, что дела политические есть. Хотя в УК РФ нет ни одной статьи, которая содержала бы в себе такое слово.

— Дело Москалева — политическое?

— Я считаю, да. Абсолютно.

— Эта огромная огласка, чуть ли не международного уровня, может помочь этой семье?

— Я даже не знаю, что здесь может помочь. Мне кажется, что где-то там наверху есть разные люди и нет единого решения. Есть кто-то, кто за «жесткач» и кто считает, что нужно наказывать за рисунок показательно: пусть дети и родители боятся, пусть они дома из страха своих детей дрессируют. А есть другие, которые понимают, что это абсурд и нагнетание общества. Есть и те, кто считает, что это приведет к гражданской войне. А есть те, кто не понимает, что произошло, и пытается всех помирить — радикальную позицию с умеренной. И эти разные силы по-разному действуют. Мы наблюдаем удивительные моменты.

Заметьте, ведь боялись до какого-то момента нейтральные правозащитники за девочку. У нас промолчал государственный институт правозащиты.

— Это же полный сюр! Он считает, что у него есть заслуги в СВО и он с этой позиции может призывать к гуманности по отношению к детям и может говорить, что перегнули палку. А вот мы не можем — нас заподозрят, что мы придерживаемся не тех позиций. Это такой сюрреализм! И после того как Пригожин выступил, сразу много людей стало говорить, что это абсурд. Фух, разрешили!

— Как ты с таким мировоззрением несколько лет состоишь в совете по правам человека при президенте РФ? Почему тебя там держат?

— Во-первых, когда я в совет попала, там было некоторое количество людей, которое впоследствии было призано иноагентами. Это Екатерина Шульман (признана в РФ СМИ-иноагентом), Павел Чиков (признан в РФ иноагентом). То есть там были разные люди, которые высказывались — и это было нормально. На встрече с президентом они могли заявить очень критическую позицию — это было нормально, я считаю, это правильно.

— Мы говорим о проблемах и предлагаем готовые решения. Я говорю: «Ситуация такая, мы стоим перед такой-то возможностью. Давайте попробуем вот так». Я за конструктивизм и за то, чтобы говорить о проблемах. Абсолютно точно считаю, что совет [по правам человека] — это не про рассказы о том, что всё хорошо. Найдутся люди, которые готовы с утра до вечера об этом говорить. Правозащитники — не для этого. Кто-то сказал: «Всё у тебя плохо, ты пишешь в своем телеграм-канале об этом!» Мне кажется, что канал и создан для борьбы с несправедливостью, в этом моя миссия.

— Не стало в последнее время сообщений о пытках в колониях или их не так слышно. У нас перестали пытать?

— Ну что ты! Нет, просто на фоне чудовищной повестки это уже не так заметно. Последняя история, которую я описывала, произошла в Иркутской области. Пытки были уже после начала СВО, в апреле или марте 2022 года. Потерпевший являлся осужденным. Даже возбудили дело против сотрудников. Это правильно, хотя были активисты. Но ведь били они с попустительства сотрудников или по их молчаливому указанию. Это замялось, дело не продолжили расследовать. Осужденный написал жалобу адвокатам, при этом он находился тогда в тюремной больнице. Ему нужно было там быть до 26 февраля 2023 года. В январе его забирают из больницы, прервав лечение, и увозят в неизвестном направлении. Мы сейчас понимаем, что он сейчас в зоне СВО. При этом у него был диагноз, его должны были лечить. Это такой способ борьбы с недовольными тем, как расследуются пытки.

— Я очень сомневаюсь, что этот человек вернется. Это печальная история. Я не боюсь об этом рассказывать. Сейчас я слежу за процессами, которые идут по Иркутску и другим регионам. В целом ситуация у нас не очень хорошая. Последнее обращение, которое я получила, там женщину без ее согласия и решения суда поместили под принудительное психиатрическое лечение в Бутырской больнице. Ее колют галоперидолом, она заявляет о спутанности сознания, пишет, чтобы ее лечение остановили. Ее адвокат везде обращается. Ничего не происходит.

Принудительная психиатрия — это опасно, мы с этим еще в советские годы покончили. Не дай бог нам туда вернуться! Закон гласит: «Лечить человека можно с его согласия либо по решению суда». Не составит труда провести выездное заседание, судья выслушает показания врачей и назначит лечение. Всего этого не было, а женщина находится в психбольнице. Это стюардесса, кстати. На фоне всеобщего изумления и страхов люди думают: «Подумаешь, кого-то там в психушку отправили! Подумаешь, кого-то запытали кипятильником! Выжил же!» Кажется, что это не так заметно, но нужно продолжать делать свое дело.

— Я тебя слушаю и понимаю, что эта работа в наше странное и сложное время может помочь устоять на ногах и не сойти с ума. Необходимо делать то, чему ты веришь, и то, что могло бы быть полезно.

— Мне говорят: «Вот ты капсулировалась в своей теме! Всё серьезно! Надо делать что-то другое!» А что значит «другое»? Это то же самое, что сказать врачу бросить скальпель, пациентов, просто потому что время тяжелое. А что ему тогда делать? Каждый должен заниматься тем, ради чего он появился на земле, свою миссию.

Ранее в YouTube-шоу «Москва — Россия?» психолог Лина Дианова рассказала о хейте, идеальном мужчине и инфоцыганстве. До этого Людмила Светлова рассказала о материнстве, съемках и где можно получить настоящую популярность. Также об уголовных делах на блогеров высказалась и депутат Госдумы Нина Останина.